Борис Камов - Рывок в неведомое

— Поведешь под конвоем в свой театр? — бросила вдогонку Аграфена.

— Понадобится — поведу! — остановился Голиков. — Если бы твоего, будь он проклят, Ивана хоть разок сводили в театр, быть может, он не стал бы разбойником.

Аграфена хотела что-то злое ответить, но смолчала.

По дороге Аркадий Петрович заглянул в штаб. Никитин молча пододвинул ему стопку оперативных сводок. Главное событие последних дней — разгром базы Соловьева — в сводки еще не попало.

— Да ты сядь, — предложил Павел, крутя ручку настенного телефона.

За окном тревожно лязгнуло железо о железо. Никитин бросил трубку и спросил:

— Что случилось?

— Я велел созвать сходку. — И рассказал о запрете стариков.

— Что тебе дались эти старики? Собрал бы их завтра.

— Не в стариках дело. В ребятах. Они только потянулись к театру. Когда на последней репетиции я видел их глаза, я понимал, что бандитами они уже не станут. А если старики это в них затопчут, второй раз к театру ребята уже не потянутся.

За окном перестали бить в железо.

— Пойдем вместе, — сказал Никитин. Как и Аграфене, Голиков сегодня ему решительно не нравился.

Но Голиков пожелал еще краем глаза взглянуть, как устроились Митька с Гаврюшкой. Их поселили в сарае во дворе штаба. Митька в одних подштанниках скоблил ножом пол, а Гаврюшка носил бадейкой воду. Увидев командиров, Митька сказал:

— Пасыбо... хорошо.

А Гаврюшка доверчиво ткнулся головой Аркадию Петровичу в живот.

«Бог мой, как же мало людям надо для покоя!» — подумал Голиков.

Когда командиры подошли к небольшой площади возле избы, где помещался сельский Совет, там уже собралось человек сто — все, кто оказался к этому часу дома. Внезапность объявленной сходки, неясность ее причины (Ваня ничего объяснять председателю не стал) взбудоражили жителей. И Голиков с Никитиным, подходя к площади, ловили обрывки разговоров:

— Опять небось давай подводы.

— Сначала хлебушек соберут, а подводы потом.

— А я слышал, будто есть из Москвы указ, — уточнил мужик в офицерской фуражке со следами кокарды, — собрать с головы по пятьдесят пельменей. У меня, скажем, десять ртов — с меня пятьсот штук.

— А как же их везти-то по теплу? — ужаснулась полная женщина в темном платке.

— В том-то и фокус: кто не довезет... — Мужик многозначительно примолк.

— Тсс... Голиков... — прошелестело по толпе.

Аркадий Петрович с Никитиным поднялись на крыльцо, которое здесь заменяло трибуну.

— Уважаемые граждане! — начал Аркадий Петрович. — Думаю, вы уже знаете, что нашим отрядом захвачена база Соловьева, а сам он бежал по подземному ходу.

— Да, слышали, а как же... Вы еще доехать не успели... — ответили из толпы, понимая, что били в рельс среди бела дня не для этого сообщения.

— А пригласил я вас, чтобы объяснить, что такое театр...

— Что? Что? — забеспокоились в толпе. — Новый налог какой? Опять разверстка?

— Да нет, про киатр хотит говорить. Ну, где актрысы голые бегают и ноги бесстыжие задирают.

— Ах, срам какой! — взвизгнул женский истеричный голос.

— Вот кто-то здесь кричит, что театр — это срам... Уважаемые граждане, театр возник в древние времена, еще до рождения Иисуса Христа. И был он не срамом, а праздником для народа. Но проклятые эксплуататоры вроде вашего Иваницкого забрали театр себе, сделав из него забаву. А теперь революция возвращает театр народу. С вашими детьми и внуками мы решили организовать театр и в Форпосте, чтобы показать, как жили и живут другие люди...

— Извините, ваше высокородие, — перебил Голикова уверенный мужской голос. К крыльцу протиснулся мужик в фуражке со следами кокарды. — Скажу прямо: нужен хлеб — подсоберем, нужны подводы — дадим. Но детей наших задирать ноги не учите!

Голиков почувствовал, как второй раз за сегодняшний день на него накатывает волна бешенства. Но он не позволил себе взорваться. Он выждал, успокаиваясь и чувствуя, как вместе с ним успокаивается толпа, и буднично, будто соглашаясь, сказал:

— Конечно, дети ваши. Вы их растили, кормили, они будут вашей опорой в старости. И потому решите сами, как будет лучше: чтобы ваша молодежь, сатанея от безделья, пила с вами самогон и до рассвета, собираясь в клубе, щелкала орешки или бы читала в нашем театре вот такие стихи.

Голиков посмотрел куда-то поверх множества голов и произнес:

Но это уже был не тот голос, который только что объяснял, для чего созвана сходка, и не тот, который соглашался: «Да, конечно, дети ваши». Это был голос совсем другого, им незнакомого человека, полный душевной усталости и одиночества.

— Что, прощения у опчества просит? — раздался в тиши злорадный старушечий голос.

— Да замолчи, дура, вишь, человек не в себе. Вроде как ангел божий к нему явился. С ним и разговаривает, исповедуется...

А Голиков продолжал:

Присутствующие не имели ни малейшего понятия о том, кто такой Чацкий, куда он летел и какого счастья ему было нужно. Но мощь и чистота его душевного порыва, а в особенности страстный клич: «Карету мне, карету!» — произвели на собравшихся завораживающее впечатление.

Когда Голиков закончил монолог и устало опустил голову, воцарилась тишина полнейшего изумления. Эти люди не были в кинематографе, не видели даже бродячей театральной труппы. Все их зрелищные впечатления исчерпывались церковной службой, громким, оглушающим пением и полупьяными плясками на свадьбах.

А здесь мальчишка-командир, которого они боялись, вдруг словно выворотил перед ними душу. И своим незнакомым, изменившимся голосом, какой-то беззащитностью задел сердце каждого. Мужики растроганно крякали и сворачивали цигарки, а женщины сморкались, и многие качали головами, удивленно приговаривая: «Ай да парень!», не зная, как по-другому выразить свою взволнованность и благодарность.

Помог Никитин. Он стал громко хлопать. И сельчане неумело, но с удовольствием захлопали тоже. Голиков сдержанно, с достоинством поклонился. Что делать дальше, он не представлял. Слишком много он вложил в монолог и чувствовал себя опустошенным.

На крыльцо поднялся все тот же мужик в фуражке.

— Послушай, Аркадий Петрович, не серчай. Мы же этого киатра в глаза не видели. И думали неизвестно что. А это ж как молитва. Приехал человек вроде как со службы домой, а его и знать не хотят... У меня такое было. Я, значит, вернулся, когда меня ранило, а у Дашки... Одним словом, я за тебя. И опчество тоже.

Возле телеги, словно из-под земли, появились Ваня Кожуховский, Марина и другие кружковцы.