Борис Камов - Рывок в неведомое

Поодаль справа стоял второй дом, гораздо меньший по размеру. В глубине — третий. В этих двух домах свет горел тускло. Наверное, и народу там было много меньше.

Неподалеку темнели еще какие-то строения.

Или в штабной избе происходило важное событие, или то была беспечность, но только часовой на весь лагерь оказался один. Он сидел на ступенях узкого крыльца главного, несуразного дома, держа винтовку между колен. Песня помешала ему услышать, что к лагерю подобрался целый отряд.

Момент для внезапного сокрушительного удара был самый подходящий. Но Голиков медлил. Гаврюшка толкнул его в бок.

— Отец спрашивает, — шепнул мальчик, — почему не стреляешь?

Аркадий Петрович ничего не ответил. Десять человек во главе с Никитиным ушли в обход справа, десять под командой Мотыгина — в обход слева. Трое отправились к конюшням. С ударной группой он остался сам. И медлил. Его сдерживало опасение: что, если в штабной избе люди, которых Соловьев увел в лес силой? Что, если там похищенные женщины — вроде матери Гаврюшки или девчонки в возрасте Саяны? Судет нелепо, если они погибнут в перестрелке, возможно, в самом последнем бою с Соловьевым.

Аркадий Петрович наклонился к Гаврюшке:

— Скажи отцу, пусть вызовет Соловьева. Как только Соловьев выйдет, пусть отец сразу падает на землю.

Гаврюшка отполз. Через минуту раздался хруст валежника, и Митька своей странной, мотающейся походкой направился к ярко освещенному дому.

— Кто идет?! — испуганно закричал часовой, вскакивая.

Песня тут же смолкла.

— Митька-хакас ходи.

— Чего надо?

— Соловей надо.

— Давай отседова, — рассердился часовой за свой испуг. — Напился, шайтан. Отдыхают Иван Николаевич. Слышь, как задушевно поют?

— Соловей ходи! — громко и отчетливо повторил Митька. Скорей всего, он не понимал, что ему говорил часовой.

Между тем в главном доме возникло беспокойство. Появление Митьки поздно вечером с требованием увидеть Соловьева было достаточно необычным. В окнах замелькали тени. Глухо простучали по деревянному настилу тяжелые сапоги. Внутри избы-крепости скрипнула дверь. За ней другая. Кто-то нервно рассмеялся. Затем раздался скрежет, словно в вагонном окне опустили раму. Голиков увидел, как в наружных дверях, которые выходили на крыльцо, открылась узкая, скудно освещенная бойница. И в напряженной лесной тишине, поигрывая басовитыми, властными нотками, сильный насмешливый голос спросил:

— Чего ты, Митька, опять хочешь? — и перешел на хакасский.

Голиков притянул к себе Гаврюшку:

— Что Соловьев говорит отцу?

— Он говорит, — сдерживая слезы, прошептал мальчишка, — ну, померла твоя баба. Нам тоже ее жалко. Заведи себе другую.

Митька ответил плачущим голосом:

— Не нужна мне другая баба, отдай мне мою!

Гаврюшка не позволял себе разрыдаться только потому, что боялся не услышать, что дальше.

— Где я тебе возьму ее?! — заорал Соловьев уже по-русски. — Подохла она!

— Соловей — сиволочь! Астанай — сиволочь! — задыхаясь от душивших его слез, выкрикнул Митька. — Баба нет. Голик есть!

— Чего он там болтает? — озабоченно произнес Соловьев.— Астанай, где там твои живодеры? Пусть они его быстро возьмут. А то он правда приведет Аркашку.

— Да тише вы, Иван Николаевич! — предостерег «императора тайги» встревоженный баритон.

— Да он по-нашему не понимает.

Но баритон все равно перешел на шепот.

Голиков машинально отметил: о Митьке говорили как о ненужной вещи. И при этом Соловьев не вышел на крыльцо. Он догадывался, что Митька в его отчаянном положении мог пальнуть из обреза. Свободно распоряжаясь чужими жизнями, Соловьев дорожил своей.

— Митька! — громко позвал Соловьев и перешел на хакасский.

— Что он говорит? — спросил Голик у Гаврюшки.

— Баба твоя жива, мы пошутили, — механически, словно не понимая смысла сказанного, переводил Гаврюшка. — Завтра отдадим. Она в другом лагере. А сейчас иди поужинай с нами... Голик, мамка правда жива? — В голосе мальчишки появилась надежда.

— Ты же слышал, они сговорились заманить отца.

И вдруг Митька вышел из-за толстого кедра, где он стоял во время разговора с Соловьевым, повернулся спиной к штабу и, счастливо хохоча, закричал:

— Голик, стреляй не надо! Баба живой!

— Ложись! — крикнул Голиков.

Но уже ударило из трех или четырех винтовок. Митька упал.

— Не стрелять! — крикнул Голиков своим бойцам.

— Голик, они его убили? Скажи? Убили?! — спрашивал Гаврюшка.

Ненависть к Соловьеву, злость на Митьку за его доверчивость, вина перед мальчишкой — все обернулось для Голикова спазмом в горле. А Гаврюшка плакал и дергал за рукав.

— Кажется, промазали, — с трудом выговорил Аркадий Петрович.

Бандиты больше не стреляли. Между деревьями воцарилась давящая атмосфера ожидания.

— Кх, кх, — не выдержал и закашлялся Соловьев. — Аркаш, это ты там, что ли? — «Император тайги» попытался сохранить в голосе беззаботность и басовитость, но это ему не очень то удалось: в его интонации вкрались удивление и растерянность.

— Да, это я, — громко ответил Голиков.

Аркадий Петрович хотел вложить в слова как можно больше твердости, но голос его дрожал от волнения. Аркадий Петрович много раз мысленно беседовал с Соловьевым. Но он не мог себе представить, что наяву ему придется перекрикиваться с «императором тайги» — причем после того, как Соловьев прикажет убить несчастного Митьку, — и он, Голиков, вынужден будет вступить в переговоры на глазах у бойцов и только что осиротевшего Гаврюшки.

— Гражданин Соловьев!

— Что ты, Аркаша, со мной так строго, будто на допросе в Ачинске? Чай, мы с тобой не чужие, соседи. Зови просто Иван Николаевич.

— Не могу я вас так звать. Вы только что убили Митьку.

— Аркаша, ты должен был его убить, когда он привел к тебе в дом моих людей. А ты его отпустил. Тогда он привел тебя ко мне. Я притворился, что его пожалел. Тогда он предал тебя. Таких надо сразу пристреливать. Ты, Аркаша, меня слушайся. Я тебе худого не присоветую... Ладно, чего ты, Аркашка, желал мне сказать? Иль ты не Голиков? В темноте-то не видать. Астанайка мне докладывал, что Голик, мол, ночует на руднике, стережет золото... Астанайка, докладывал ты мне это или нет?

— Мне сообщили надежные люди. Они врать не будут.

— Я — Голиков. Или предъявить документы?

— Не надо. Из всех командиров ты один со мной так свободно разговариваешь. А я и письмо твое помню: «...не нужна мне ваша «Смирновская» водка. Я из Июса напьюсь». Я еще дуракам своим говорил: «Учитесь: человек и смелость и гордость имеет, хотя я его коленкой малость и прижал».