Борис Камов - Рывок в неведомое

Мальчик, повеселев, перевел. Митька молча кивнул. Он вдруг обрел достоинство и внутреннее спокойствие. И Голиков впервые заметил, что Митька начинает ему нравиться.

Аркадий Петрович повернулся к Евстигнееву, который его сопровождал. Это был молодой розоволицый парень с соломенными, мелко вьющимися волосами, они выбивались из-под фуражки.

— Передай Совину и Ткаченко, чтобы шли сюда.

Когда вся группа собралась возле командира, Митька шепотом наставительно что-то внушал Гаврюшке. Голиков подумал, что хотел бы знать, о чем беседуют отец с сыном.

— Дмитрий, — прервал их беседу Аркадий Петрович. — Это Степа и Коля. Они будут тебя охранять.

Митька снова с достоинством кивнул и произнес несколько слов.

— Отец просит ружье, — сказал Гаврюшка. — Свое он нарочно оставил дома.

— Передай отцу: мне нужно, чтобы он только показал нам дорогу.

— Отец велит, чтобы коней ты оставил здесь.

— Когда я соберу всех бойцов, я так и сделаю.

«Что ж, начнем», — подумал Голиков.

Через сорок минут все бойцы были в сборе. Подошла и группа Никитина. В распоряжении Голикова оказалось тридцать восемь штыков при трех пулеметах. Двоих бойцов Аркадий Петрович оставил охранять лошадей. Мальчишку он тоже хотел поручить заботам коноводов, но Гаврюшка заупрямился. Тогда Голиков взял с него слово: как только начнется стрельба, Гаврюшка спрячется за любое дерево и будет лежать.

Впереди отряда, в сопровождении Коли и Степы, шел Митька. Он был немного косолап, но двигался легко, уже не задевая ветвей и не хрустя валежником.

Отряд продвигался медленно, со всеми предосторожностями более двух часов. Необходимость следить за каждым движением, чтобы не производить шума, утомила людей. Но никаких признаков бандитского лагеря пока что не было.

— Аркадий, нужно сделать привал, — сказал Никитин. И, понизив голос: — Не худо бы выяснить, не темнит ли наш проводник.

— Привал! — объявил Голиков.

Красноармейцы опустились на землю, кто где стоял. Не захотел отдыхать только Митька. От солидной степенности не осталось и следа. Лицо — это было видно даже в темноте — у него блестело от пота.

Митька зашептал.

— Он говорит, что лагерь совсем близко, — перевел Никитин, — но в темноте его найти трудней. Просит, чтобы мы подождали, а он его поищет.

Просьба Голикову не понравилась, но он представил, как сам что-нибудь ищет, а сорок человек дышат ему в затылок, и сказал:

— Паша, возьми Степу и Колю, и отправляйтесь вместе.

— Я с отцом! — заявил Гаврюшка.

— Нечего отцу мешать! — осадил его Аркадий Петрович, думая о том, что ему будет спокойней, если Гаврюшка останется.

И хотя по многим расчетам выходило, что Митьке с Соловьевым не по пути, Аркадия Петровича встревожило, что проводник, местный уроженец, который должен свободно ориентироваться в лесу, до сих пор не нашел лагерь.

Митька и его сопровождение растворились между деревьями. Голиков сидел на земле, ловя взгляды бойцов. Красноармейцы догадывались: командир встревожен.

В кустарнике зашуршало. На поляну выскочил Степа Евстигнеев:

— Товарищ командир... — Он задыхался. — Никитин велел передать, что проводник пропал. Как сквозь землю.

— А вы с Колькой где были?!

— Шли рядом. А хакас куда-то подсунулся. Мы подумали: подземный ход... Разве в темноте найдешь...

— Не убежал отец! — заплакал Гаврюшка. — Он врет. Они его убили...

— Замолчи! — оборвал мальчика Голиков.

Он не знал, что делать.

«Вряд ли Митька бросил бы Гаврюшку, — думал Голиков. — И если бы с самого начала собирался заманить нас в ловушку, то не взял бы его с собой. — Но эту мысль перебил простенький довод: — А если Гаврюшка увязался сам?» И вспомнилось, как Митька в чем-то убеждал сына, перед тем как они тронулись на поиски лагеря, а тот не соглашался. И еще: «Митька может понадеяться, что мы не воюем с детьми. Или на то, что меня убьют».

— Степа, возьми Гаврюшку за руку и не выпускай. Что бы ни случилось! — велел Голиков.

Мальчишку надо было уберечь, вывести из леса невредимым и живым. Упаси бог, если что случится с ребенком. Банда в своей изобретательности обернет и это себе на пользу.

— Занять круговую оборону! — приказал Голиков.

А голова как бы сама просчитывала варианты:

«Если это подготовленная ловушка, то удар лучше всего встретить лицом к лицу. Если же Митька из каких-то своих побуждений решил в последнюю минуту сделать презент Астанаеву и Соловьеву, то еще есть шанс отступить к дороге. Но я не могу уйти, не дождавшись Цыганка и Николая».

В кустах снова затрещало.

— Без команды не стрелять! — приказал Голиков.

— Аркадий, это я! — Из-за деревьев показался Никитин. Следом вынырнул Коля.

— Не нашли мы его, — сказал Никитин. — Перехитрил нас Ванька. Айда к лошадям. Авось прорвемся.

Голиков впервые видел друга в паническом состоянии.

Внезапно из тьмы донеслось:

— Паша... тсс... Голик... тсс... Шитаб... тсс...

И на опушку из мрака выплыл Митька. Он по-детски счастливо улыбался.

— Ада, ада! — сдавленно вскрикнул Гаврюшка.

— Тсс!.. — строго предупредил Митька и его.

Гаврюшка быстро заговорил по-хакасски, видимо осуждая отца, что он всех перепугал, но Митька ничего ему не ответил, только весело поерошил сыну волосы. Можно было подумать, судя по настроению Митьки, что их всех тут в лесу ожидал праздник.

— Он говорит, — перевел Никитин, — что отыскал штаб, обошел его кругом. Видел только одного часового.

— Бери тех же ребят, — ответил Аркадий Петрович Цыганку, — и вперед. Мы идем следом. Убедишься, что это штаб, — пришли Степу. Если все-таки засада — стреляй.

Возвращение Митьки сняло часть гнета с души Голикова, и все же он не позволял себе до конца поверить, что Митька исчезал только потому, что Степа и Коля мешали ему найти подступы к лагерю.

Евстигнеев появился минут через двадцать.

— Товарищ командир, все точно, — доложил он. — Три дома. В окнах огни, нас не ждут. Никитин велел: давайте скорей.

— Товарищи, — повернулся Голиков к красноармейцам, — приготовиться к бою! Гаврюш, от меня ни на шаг!

Через десять минут отряд наткнулся на группу Никитина.

— Голик, тсс! — предупредил Митька.

Он опять ощущал себя на месте. И повел отряд к лагерю.

— Огоннь! Огоннь! — смешно удваивая «н», зашептал проводник.

И впрямь: между стволами деревьев мелькнул сначала один огонек, потом еще два. И Голикову открылся почти весь лагерь.

Ближе всех торцом стояло несуразное строение. Оно было метров двадцати в длину с очень узкими окнами. Дом напоминал полутюрьму-полукреность. Видимо, эта база сооружалась в расчете, что, быть может, придется выдерживать осаду. Но по тому, как была поставлена охрана, Соловьев чувствовал себя здесь защищенным тайгою. Это подтверждала и песня, которую под гармонь на бессвязный мотив орало десятка два мужских глоток. Песня прорывалась сквозь стекла: