Борис Камов - Рывок в неведомое

— Кто ее допрашивал в банде?

— Сам Иван Николаевич. Сначала он говорил с ней ласково, а потом осерчал и...

— Замолчи! — перебил его Аркадий Петрович.

Слушать, как «осерчал» Соловьев, допрашивая с саблей в руке безоружную девчонку, было Голикову не по силам.

Времени на разговор больше не оставалось.

— Ты знаешь, где теперь у Соловьева штаб?

— Нет.

— Ты был когда-нибудь на Сломанном Зубе?

— Кажись, был. Отец брал на охоту. Но точно не помню.

— Мне кажется, ты лукавишь!

— Сыночком клянусь!

— Ткаченко, свяжешь пленного и оставишь с коноводами.

— Ваше благородие, ты же обещал...

— Отпущу, раз обещал. Но мне еще нужно о многом тебя спросить. — И Аркадий Петрович дал шпоры коню.

Теперь нужно было наверстывать упущенное время.

«Настя пыталась мне что-то передать, — думал Голиков. — Либо то, что она не может выехать с Теплой речки (вероятно, опасалась, что ее схватят. В селе ей было спокойней: надеялась, Соловьев не рискнет забирать ее при всех...). Либо то, что Соловьев на горе. Либо то, что Соловьев с горы ушел (сам ушел, а людей оставил? Что гора обитаема, подтвердили разведчики). Либо что-то еще, чего я даже не предполагаю. Знает ли Соловьев, что предстоит штурм?.. Абдорин на этот счет ничего сказать не мог. Хорошо, что мы его перехватили. Это стоит тоже немалого».

Коней оставили в лесу. Аркадий Петрович шел с головным отрядом. В отдалении двигался резерв под командой Шаркова. Слева и справа начинали подъем два других отряда, но прямой связи с ними не было. Имелся только приблизительный расчет времени, когда они все должны были оказаться наверху. Для фланговых отрядов восхождение было более сложным. Они подымались без проверенных дорог и тропинок.

Неожиданности начались почти сразу. Из-за крутого подъема не брали ничего, кроме оружия, гранат, патронов, нескольких сухарей и фляг с водой. Чтобы легче было двигаться, шинели оставили внизу. А в горах ночью резко похолодало. Начался сильный ветер. Пока люди находились в движении, было тепло. Как только замедляли темп, начинали мерзнуть.

Даже Голикову, который круглый год обливался холодной водой, казалось, что ледяной ветер продувает его насквозь, унося из-под кителя остатки тепла.

Головной отряд медленно подымался по горной тропе. Она петляла, приспускалась между валунами и опять шла наверх. Где-то слева и справа подымались еще два отряда, но сомкнуться они все могли только у вершины, если им суждено было благополучно подняться до верха...

Небо на востоке чуть прояснилось. Голиков встревожился: светать начинало раньше, чем ему было нужно. Он расплачивался за непроизвольную потерю времени, которое не сумел наверстать.

— Быстрей, товарищи, быстрей, — подбадривал он бойцов.

Но красноармейцы и без того двигались достаточно энергично, изредка приостанавливаясь, чтобы перевести дух. Лишь одна остановка оказалась длинней, когда разведчики ушли вперед и сняли дозор.

— Их там было двое. Они спали, — доложил Коля Ткаченко.

Предупредила о дозоре Настя, нарисовав смешного человечка на своем неумелом плане. Еще двух человечков Настя нарисовала в других местах, но разведчики этих постов не нашли. Либо Настя ошиблась, либо часовых за ненадобностью Соловьев убрал.

Беспечность караульных свидетельствовала, что Настя на допросе ничего не сказала. Это был привет от нее. Последний...

Голиков почувствовал благодарность и нежность к ней. И тут же себя одернул: «Астанаев мог подсунуть тебе этих двоих. Мог нарочно их напоить, чтобы ты подумал: дорога открыта. А встреча тебя ждет наверху».

Он не усомнился в стойкости Насти. Просто знал: пока все не кончится, нельзя говорить об удаче, нельзя расслабляться.

Посветлело еще сильней. С минуты на минуту могло выглянуть солнце, а до вершины оставалось метров двести, почти не прикрытых растительностью и тьмой. Одни валуны.

В этот момент их на самом деле приметили: из старой засохшей лиственницы, которая росла на краю террасы, где расположился соловьевский лагерь (об этой лиственнице тоже предупреждала Настя), ударил винтовочный выстрел. Он гулко и неторопливо раскатился по горам.

Отряд замер. Голиков спрятался за валун. Ведь выстрел мог быть и случайным. Допустим, кого-то угораздило прийти сюда поохотиться. Однако опять ударило, и еще трижды раскатисто ахнуло наверху.

Отряд обнаружили. Дорога была каждая секунда. Голиков крикнул:

— Бегом! — и выскочил из-за камня сам.

Бойцы сорвались с места, полезли, поползли; кто сумел, побежал наверх, чтобы успеть, пока стреляет один, забраться как можно выше. Из-под ног бойцов сыпались камни. Увесистый обломок, катясь, сильно ударил Голикова по бедру, но Аркадий Петрович не ощутил боли. Он был поглощен лишь тем, чтобы одолеть, пока наверху разберутся что к чему, хотя бы еще сто метров.

Но отряд не успел. Сверху начали бить из двух-трех десятков винтовок. Голиков опасался, что через минуту-другую подтащат пулемет. Если это в самом деле главная база Соловьева — теперь, во всяком случае, — то пулемет должен быть. И Голиков закричал:

— Вперед! — и стал еще яростней карабкаться, не открывая ответного огня.

Прицельный огонь с такого расстояния был невозможен. И Голиков берег патроны. Кроме того, Аркадий Петрович знал по себе, как неуверенно и беспокойно чувствуешь себя в обороне, если атакующие молчат. Но он подметил, что начинают нервничать и бойцы, потому что всегда легче, если на огонь можно ответить. И, вынув из расстегнутой кобуры свой маузер, он выстрелил. Это было сигналом. Словно обрадовавшись, со всех сторон заухали винтовки.

Но пошел участок, усеянный валунами. И продвижение замедлилось. Каждый боец, прежде чем сделать шаг, выбирал, куда перебежать, за каким камнем спрятаться.

Двигаясь чуть позади цепи, Голиков следил за пестрой картиной начавшегося боя, делая короткие перебежки сам, если только лихорадочное карабканье по склону можно было назвать перебежкой.

Метрах в восьмидесяти от террасы бойцы залегли. Подъем тут сделался еще более крутым. Пули свистели, впиваясь в камень, осыпали плечи и лица бойцов мелким крошевом, колкой, царапающей пылью. Если бы одолеть эту крутизну, дальше было бы легче. Там гора становилась положе и рос кустарник. От пуль он, конечно, прикрывал плохо, но мог облегчить восхождение.

Однако до кустарника нужно было одолеть метров тридцать открытого пространства. Крикнув: «За мной!» — Голиков попытался было пробежать эти метры. Следом поднялось десятка два бойцов, но сверху пустили катышком несколько гранат. Рванув, они подняли столбы пыли и каменных осколков.

— За камни! — велел Голиков.

Замелькали бинты: появились первые раненые. Осколок то ли гранаты, то ли гранита разодрал Аркадию Петровичу рукав и расцарапал плечо. Беда была невелика. Но Голикову было неприятно, что он в разорванном кителе. Отшпилив булавку от внутреннего кармана, где он хранил документы, Аркадий Петрович застегнул ею распоротый рукав, который намок, но перевязывать плечо он уже не стал.