Борис Камов - Рывок в неведомое

Но порадоваться не было сил. Голиков сел за камнем. В тот же миг по граниту полоснула очередь. Штаб еще не был взят. И Голиков словно очнулся от сна: продолжался бой, а военное счастье переменчиво. И отдал последнюю команду, которая была услышана:

— Гранаты к бою!

Дальше все смешалось.

Голиков помнил, что Коля Ткаченко подобрался к подножию лиственницы, бросил гранату, потом вторую — и пулемет замолчал. Наступающие вскочили с земли. Где-то в центре лагеря раздалось «ура!». Карабкаясь к подножию лиственницы, Голиков наткнулся на убитого красноармейца. Это был Горбунов, из недавнего пополнения. Ему было двадцать два года. Он лежал на спине. Грудь его от левого края до правого была прошита очередью.

Потом Голиков уже сам стоял на краю террасы. Справа от него был ствол гигантской лиственницы с дуплом, а у ног, будто бы повинно свесив голову с края обрыва, недвижно распластался Соловьев. Правая вытянутая рука его разжалась. Рукоять маузера лежала на ладони, но указательный палец продолжал обнимать курок.

У Голикова на секунду возникло подозрение, что Соловьев, по привычке к хитростям, только притворился мертвым, а на самом деле он сейчас рывком перевернется на спину, подхватит маузер и с хохотом выстрелит в упор. И Голиков направил свой перезаряженный пистолет в плечо Соловьева, готовый нажать на спуск, если только «император тайги» шевельнет пальцем. Но Соловьев лежал недвижно.

Чтобы окончательно убедиться: «император тайги» убит, нужно было его перевернуть. Но Голиков по-детски суеверно боялся мертвых. Это был даже не страх, а неприязнь живого к неживому. Он робел при виде человека, которого только что настигла смерть. Война не истребила этой робости.

И в Аркадии Петровиче все противилось тому, чтобы прикоснуться к убитому Соловьеву. А звать кого-либо, чтобы его перевернули, Аркадий Петрович постеснялся. Он переложил свой пистолет в левую руку, наклонился, вынул из ладони убитого длинноствольный маузер — совершенно, кстати, новый, — засунул его себе за ремень, а после этого, взяв «императора тайги» за правое предплечье, рывком перевернул его на спину.

Убитому было лет двадцать восемь. Вблизи тщательно выбритое лицо с темными, старательно подстриженными усами было простовато. Жизнь, только что покинувшая его, не оставила в его чертах следов сильных переживаний или глубоких раздумий. Правда, полуприкрытые глаза и опущенные углы рта придавали мертвому выражение обиды, словно ему обещали что-то совсем иное, гораздо лучшее, нежели смерть, — и обманули.

Соловьев, сверстник Аграфены, который прошел мировую, колчаковщину, а теперь вел свою третью войну, таким молодым быть не мог.

В аналитических обзорах разведотдела губЧОНа уже выдвигалось предположение, что «в целях подтверждения легенды о своей сверхъестественной вездесущности, способной воздействовать на темное сознание отсталых слоев населения, атаман Соловьев использует двойников, обладающих портретным сходством».

Правда, ни один из захваченных в плен бандитов версии разведотдела не подтвердил. О двойниках знал узкий круг приближенных Соловьева. Иначе маскарад с переодеванием перестал бы быть секретом. А на легенде о том, что Соловьев вездесущ, все видит и пуля его не берет, держалась немалая часть его нравственного влияния.

Что перед ним двойник, Аркадий Петрович уже не сомневался. Убитый был тщательно побрит и пострижен, одет во все новое. При этом френч был явно тесноват, и лже-Соловьеву пришлось его расстегнуть у воротника. Появись этот лже-Соловьев в хакасском аале, никто бы не усомнился, что перед ним «сам». А для Голикова было очевидно: «император тайги» опять его перехитрил и подсунул живой манекен.

Аркадий Петрович почувствовал себя не только разочарованным и обманутым. Он был унижен. Он вел дуэль, уверенный, что перед ним Иван Соловьев, и был готов пожертвовать собой, чтобы покончить с «императором тайги».

Настоящий Соловьев «подавал голос», предлагал вступить в переговоры, сдаться в плен, перейти на его сторону. «Император тайги» иронизировал по поводу «письма от начальника ВЦИКа». А когда понял, что ему грозит окружение, подсунул это живое чучело, наряженное в тесный мундир.

«Для чего он мне подсунул двойника? — обозленно думал Голиков. — Да чтобы я решил, что он мертв, и не искал настоящего «императора тайги».

И он закричал во всю мочь:

— Ищите Соловьева!.. Соловьева ищите!

А на горе еще шел бой. Изрядное число соловьевцев засело в домах с окнами-бойницами. И Голиков завелся. Теряя привычную сдержанность, он поклялся себе, что покончит сегодня с Соловьевым.

Потом он помнил себя стоящим посреди лагеря. В руках у него была винтовка с примкнутым штыком. На штыке белый, неровно оторванный лоскут, которым он размахивал. А Коля Ткаченко кричал: «Всем гарантируем жизнь!» Откуда взялась винтовка и лоскут на штыке, Аркадий Петрович сказать не мог, но помнил, что не решился послать кого-нибудь с этим флагом. Коля Ткаченко понадобился единственно потому, что у Голикова что-то случилось с горлом, он не мог кричать и говорил только негромким сиплым голосом.

Но стрельба прекратилась не сразу. Когда Аркадий Петрович уже маячил посреди нагорья, размахивая своим флагом, бандиты решили его, как потом они признались, «малость попужать». Они сделали несколько выстрелов из винтовок. Одна пуля сорвала папаху. Другая попала в флаг. Голиков ждал третьего выстрела. Размахивать винтовкой он перестал: напряжение ожидания оказалось велико, — но с места не двинулся. И люди, которые засели в домах, стрельбу прекратили. Наверное, в отчаянности и стойкости есть нечто завораживающее. Не убили его, видимо, еще и потому, что смерть парламентера обозлила бы красноармейцев, а положение осажденных было незавидным.

Потом из раскрытых дверей обоих домов выходили люди. Без обрезов и винтовок они чувствовали себя неуверенно. В их движениях были робость и виноватость, а волю к сопротивлению сломала обреченность. Понурив головы, они стояли нестройной толпой, поеживаясь под взглядами красноармейцев. И трудно было поверить, что это они были главными исполнителями воли Соловьева.

Самого «императора тайги» Голиков среди тех, кто сложил оружие, не увидел.

— Где Соловьев? — обратился он к нескольким пленным, которые стояли ближе к нему.

Ответом было молчание.

— Я спрашиваю: где Соловьев? — В его сиплом голосе слышались досада и раздражение.

— Серчает... как бы того... — начали перешептываться пленные.

И высокий пожилой мужик в белой рубахе, домотканых штанах сказал:

— Ивана Николаевича туточки нету.

— Где он?!

— Нужно полагать, далёко.