Борис Камов - Рывок в неведомое

— Пашка, ну, сделай что-нибудь! — просил Голиков своего начальника по разведке.— Где у Соловьева новая база, где он прячется?

— Как я тебе узнаю?!

— У тебя же есть агентура.

— Местные жители снова боятся Соловьева. Он опять творит что хочет. Полюбуйся.— И протянул шифровку.

«С рудника Юлия были посланы три красноармейца с пакетом. Через три дня этих красноармейцев нашли убитыми... холодным оружием»*.

— Ну и делов натворила губерния! — не выдержал Павел. — Ведь у Соловья уже почти не оставалось людей. Грабил, но старался не убивать. А теперь и грабит, и убивает, и при этом верит в свою безнаказанность. Было время, когда Соловей хотел бежать за рубеж. Теперь он снова считает себя «императором всея тайги».

Голиков заперся в кабинете. Впервые за три с половиной года, проведенных на войне, он чувствовал, что в нем просыпается ожесточение. Раньше он был чужд мстительности и злобы, часто проявлял великодушие. Простил же он Митьку. Отпустил, как и обещал, Миргена Абдорина. Но в последние дни в нем все чаще давали о себе знать усталость и раздражение.

Голикову так сильно захотелось вырваться из того пугающе скверного состояния, которое час от часу становилось все хуже, что он вдруг спросил Кожуховскую:

— Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?

От изумления Аграфена выпустила из рук сковородку: привыкла, что квартирант у нее непьющий. Разговор случился за обедом. Голикову предстояло вернуться в штаб. Аграфена подняла сковороду, вышла, принесла половину граненого стаканчика и посоветовала:

— Заешь черемшой.

Голиков выпил. Вкус и запах у самогонки, которую он всерьез пробовал впервые, был отвратительный, но по телу разлились тепло и спокойствие. Он почувствовал себя уверенным и сильным.

«Так просто? — удивился и обрадовался Голиков. — Не зря в старой армии выдавали ежедневно чарку водки».

Однако выпитые полстаканчика отодвинули неприятные ощущения всего на два часа. И Голиков подумал: «Еще бы столько — и я бы завершил до ночи всю работу». Но идти домой, чтобы попросить у Аграфены вторые полстаканчика, он постеснялся. И, не глядя в глаза, поручил это Пашке. Верный Цыганок обомлел, как и Аграфена, все же зелье достал и принес. Голиков сделал на этот раз уже несколько хороших глотков, не опьянел, а, наоборот, взбодрился. И на душе снова стало спокойно, будто за стенами дома ничего не происходило.

Через час вернулись раздражительность и тревога. Голиков вышел из-за стола, снял с гвоздя, вбитого в стенку, шашку, надел на руку плетку с рукояткой из ноги дикого козленка.

Плетка появилась у Голикова недавно. Раньше он плетками никогда не пользовался: берег коня, считал достаточным, если коснется боков его шпорами или плоской стороной клинка. Умное животное всегда его понимало, прибавляло ходу, а если было нужно, неслось во всю прыть.

Теперь же, едва он взлетал в седло, Голикову начинало казаться, что конь, неутомимый и легкий в беге, едва тащится. И он тут же взмахивал плеткой.

Аркадий Петрович последнее время все чаще ловил себя на том, что многое делает как бы вопреки своей натуре, будто в нем теперь соседствовали два человека: прежний, воспитанный матерью и отцом, прилежно учившийся у старых, умудренных жизнью солдат, у Ефимова, у Тухачевского, и новый, заносчивый, нетерпеливый, свободный от многих нравственных понятий — уважения, снисхождения, жалости...

В кабинет без стука влетел Паша. Вид у него был ошалелый:

— Знаешь, кого я к тебе привел?.. Считай, главного разведчика Соловьева!

— Ты серьезно?!

— А как же? Помнишь, мы все гадали: кто следит за тобой и за мной здесь, в Форпосте? Стал я приглядываться к каждому дому. И показался мне подозрительным Меспек Аргудаев. Сначала он куда-то отвез свою жену и детишек. Потом я заметил: он часто отлучается и держит голубей...

Никитин втолкнул в кабинет хакаса лет сорока. Аркадий Петрович встречал его в Форпосте. Он всегда был грязен, оборван и начинал униженно кланяться издалека. И вот оказалось: этот будто бы нищий и совершенно забитый хакас и был всевидящим оком Астанаева. Это опасное и незримое око Голиков непременно и повседневно учитывал, принимая любое оперативное решение. Чтобы ввести в заблуждение неуловимого агента Соловьева, приходилось делать много тяжелой дополнительной работы.

— Садитесь, Аргудаев, — пригласил Голиков, показывая рукой, в которой была зажата плетка, на диван.

Никитин сел на стул возле стены, а сам Аркадий Петрович вернулся на свое место.

— Я думал, мы просто соседи, — сказал Аркадий Петрович.

— Я не служил у Ивана, — поспешно ответил Аргудаев. Говорил он по-русски правильно.

— А по-моему, служил, — поправил его Никитин.

— Нет! — Глаза Аргудаева блеснули гневом.

— Тогда посиди.

Никитин вышел и вернулся с мешком, запустил в него руку и вытащил голубя. Это был сизарь.

— Твой?

— М-мой! Но у многих голуби...

— А это что?

На тонкой ножке голубя была манжетка с продолговатым карманчиком. Никитин осторожно вынул из него свернутый в тугую трубочку листок.

— Прочитать? (Разведчик сник и молчал.) Значит, служишь у Ивана Николаевича? — В голосе Никитина прорвалась злорадная нотка.

Разведчик снова не ответил.

— Аргудаев, молчать бесполезно, — сказал Голиков. — Помочь себе вы сможете, только если начнете говорить.

Аргудаев обхватил себя руками, будто ему стало холодно. Он выглядел маленьким и еще более несчастным, чем всегда.

— Часового здесь, в Форпосте, заколол ты? — спросил Никитин.

— Я никого не убивал. Я только следил за штабом.

— А кто убил? — допытывался Никитин.

— Астанай хотел, чтобы я. А я ответил: «Ты у себя дома тоже всех убиваешь?» Тогда он кого-то прислал. Я не смотрел кого. Я этого не хотел.

— Почему ты пошел служить Соловьеву?

— Он за хакасов.

— А что хорошего Соловьев сделал хакасам?

Арестованный молчал. Ответить на это ему было нечего.

— Ты знаешь, где база Соловьева? — спросил Голиков, переходя на «ты».

— Знаю. — Ответ прозвучал едва слышно.

— Покажешь?!

— Не могу.

— Почему?! — Голиков даже вскочил.

— Я поклялся Богу, что буду верно служить Соловью.

— Но Бог же видит: хакасы ничего хорошего от Соловьева не получили.

— Пусть Соловей за это ответит Богу. Но если я нарушу клятву, Бог накажет не только меня, но и моих детей. Меня Бог уже наказал. Моя жизнь кончена... Я думаю о детях.

— Аргудаев, если ты нам покажешь базу Соловьева, я тебе все прощу, как Митьке. Вернешься к семье. Захочешь — будешь жить при штабе.

— Я поклялся.

И тут Голиков впервые почувствовал, что это такое, когда вино ударяет в голову. Он вскочил из-за стола. В глазах от ненависти все плыло. Плеткой, которая висела на руке, он полоснул арестованного...