Борис Камов - Рывок в неведомое

— А если я не узнаю?..

— Не вздумай меня обмануть... Я все буду знать про тебя. Но если постараешься и не найдешь, все равно отпущу: за доброе твое желание помочь.

— Давай документ. Только где же я буду хранить твою бумагу? Люди Астанаева живо ее найдут, если станут обыскивать. А не носить нельзя: твои пристрелят, если поймают.

— Это будет не бумага.

Голиков внезапно повеселел, закатал рукав френча, отрезал ножницами полоску от рукава нижней рубахи, аккуратно подровнял лоскут и вывел на сером полотне карандашом:

Удостоверение

Тов. Нил Акимович Гвоздин является моим разведчиком.

Начбоерайона ЧОН 2 Голиков.

Аркадий Петрович вынул из ящика стола печать. Чернила в массивном письменном приборе засохли. Голиков опять взял ножницы, полоснул острым концом по левой руке выше кисти. Появилась кровь. Аркадий Петрович обмакнул в нее печать и приложил к удостоверению. На полотняном лоскуте оттиснулся бордовый овал с бордовой звездой посередине.

Голиков протянул скрепленный кровью мандат — Акимыч отшатнулся. В нем, человеке набожном, возник страх: «А не дьявольщина ли это? Не продаю ли я душу?» Но Голиков странным взглядом, сердито, даже угрожающе посмотрел на него. Трижды перекрестив глазами лоскут, Акимыч торопливо сунул его в дыру подкладки своего пиджака.

— Сейчас тебя поведут обратно в сарай, — сказал Аркадий Петрович, приглушив голос. — Отойдешь от штаба на три дома — и беги. Не бойся. Часовых я предупрежу. Вернешься, получишь вольную и десять аршин мануфактуры — гостинец жене.

Голиков позвал Никитина и сообщил, как они с Акимычем договорились. Пашка ответил:

— Очень хорошо. Я все подготовлю.

Акимыча увели. Вскоре на улице раздались выстрелы. Это приступил к выполнению своего задания Акимыч.

А три дня спустя он объявился... в Ужуре, в штабе 6-го Сводного отряда. Акимыч пришел с жалобой на Голикова, что командир заставлял его вернуться в банду. В подтверждение Акимыч вынул мандат, объяснив, как документ был изготовлен. После этого бывший соловьевец и бывший секретный агент Голикова попросил дать ему помолиться в церкви хотя бы под конвоем.

Будучи позднее допрошен, Акимыч показал следующее: к Соловьеву он попал не по доброй воле (что могут подтвердить многие). Война, которая идет в Хакасии третий год, ему вот как надоела. Парнишке-командиру он душевно желал бы помочь, поэтому и на просьбу согласился, но одновременно и заробел: парнишка показался ему вроде как не в себе — речь отрывистая, глаза блестят, словно у него горячка, и нет в его фигуре полной надежности.

«А вдруг, — объяснял Акимыч, — я к нему вернусь, а он мне скажет: зачем из-под стражи бежал? И еще я беспокоился: не связан ли парнишка с нечистой силой? Уж больно не по-христиански он скрепил свою роспись кровью. И пока я не отдал эту тряпку и не помолился в церкви, не мог ни есть, ни спать».

Ужур без всяких комментариев поставил 2-й боевой район в известность, что Н. А. Гвоздин явился с необычной повинной и в соответствии с решением Енгубкома от 27 января 1922 года без суда и следствия отпущен домой.

Голиков не показал шифровку даже Цыганку. Было не только стыдно за промашку, но и страшно: как же он мог так ошибиться? А если бы Акимыч явился не в Ужур, а к Соловьеву и Астанаев, с помощью Акимыча, заманил бы чоновский отряд в толково подготовленную ловушку?

К началу лета 1922 года борьба в Ачинско-Минусинском районе достигла невиданной остроты. Крестьяне оказались недовольны тем, что им резко увеличили «яичный и масличный налог», а также налог на хлеб. И многие снова начали активно поддерживать «белых партизан». Соловьев почувствовал себя, как никогда, уверенно. Тогда руководство Енисейской губернии по каналам ГПУ вышло на самого «императора тайги» и предложило мирные переговоры. Соловьев охотно на них пошел.

Во время встречи «император тайги» держался с достоинством, согласился, что поднятое им движение, несмотря на некоторые успехи, обречено. Соловьеву было предложено добровольно сложить оружие и обещано: всем — от рядовых до него самого — гарантируется жизнь, рядовые тут же будут отпущены, а командиры понесут наказание, заметно смягченное амнистией.

«Император тайги» ответил:

— Условия божеские. Мы тоже были не ангелы. Я должен обдумать и посоветоваться.

Переговоры, от которых зависела дальнейшая судьба Енисейской губернии, держались в строжайшем секрете. Поскольку они носили сугубо дипломатический характер, о них не было поставлено в известность даже губернское военное командование.

Но командование имело свою разведку, которая донесла, что в самом неожиданном и легко доступном месте обнаружен новый временный лагерь Соловьева, где царит трудно объяснимое оживление. Поскольку о «белых партизанах» уже более недели не поступало никаких сообщений, то сведения, доставленные военной разведкой, тоже были признаны сверхсекретными, и губернскому руководству о них сообщено не было.

Операция, наспех проведенная военным командованием губернии по захвату лагеря Соловьева, закончилась конфузом. Побросав нехитрое имущество, «император тайги» ушел с людьми в лес. Ни о каких дальнейших переговорах не могло быть и речи. Прежде всего потому, что Соловьев был обижен и глубоко убежден, что переговоры служили ширмой для ловушки. Объяснить же ему, что он стал жертвой нелепого соперничества гражданской власти с военной, было некому...

Тогда губернское руководство в порыве беспомощности распорядилось брать в заложники семьи соловьевцев «со всеми отсюда вытекающими последствиями».

— Мы заложников брать не будем! — заявил Голиков Никитину.

И на территории 2-го боевого района ни одна «белопартизанская» семья арестована не была. Но Соловьев разослал по губернии листовки. В них он писал: «Советская власть... в бессильной злобе хватает и расстреливает родственников партизан. Мы, белые партизаны, всегда считали власть жидов и коммунистов слепой и бессмысленной... но все-таки считали, что правительство составлено из людей нормальных... Граждане, теперь вы видите... что над каждым из вас висит опасность быть уничтоженным...» При этом Соловьев заявлял: «...Мы не можем подымать оружие против жен и детей коммунистов!»*

Зато Соловьев разрешил своим людям необузданную жестокость с пленными. Захватив на руднике Улень четырех шахтеров, «белые партизаны» тут же их «изувечили до неузнаваемости»* .

Со всех сторон поступали сообщения, что «крестьяне боятся выезжать на пашни и отлучаться из села, боясь быть убитыми... Население голодает, ропщет на Советскую власть за то, что она не принимает никаких мер»*.