Бьянка Питцорно - Французская няня

Надзиратели вовсе не спешили ее защитить и даже не подумали перевести ее в другую камеру — им было весело смотреть, как «барыню, привыкшую всеми помыкать» унижают, оскорбляют и бьют.

Сердце сжимается в груди при мысли о нашей милой благодетельнице, совершенно беззащитной в лапах этих гарпий. И это только начало. Приготовься. Мы боялись представить себе, что она сидит в темноте и холоде, страдает от голода, сырости, клопов и мышей… Но мы даже вообразить не могли, что самые страшные муки принесут ей человеческие существа, притом одного с нею пола, — те, кому сама она с радостью пришла бы на помощь!

Мы обнаружили, где она содержится, когда она провела в крепости Сен-Лазар две недели, и я заплатил тюремщику, чтобы он передал ей наши первые письма. Это была увесистая стопка, помнишь? Три твоих письма, мое письмо, пустой лист — на случай, если она сумеет ответить. Когда тюремщик вручил ей эту передачу, остальные узницы решили, что там деньги, и накинулись на нее, чтобы отнять конверт. Зная, что это письма от нас, она не хотела их отдавать и начала отбиваться. Но что она могла одна против шести или семи фурий? Они били ее, царапали, вырывали волосы. Они повалили ее на пол, но мадам продолжала крепко прижимать наши письма к груди; и тогда самая обозленная и сильная из нападавших схватила ее за голову и начала бить о каменные плиты пола.

Тут уж надзиратели забили тревогу, но к тому моменту, как «наш» тюремщик отогнал кулаками и пинками разъяренных женщин, бедная наша благодетельница уже была без памяти. Ее перенесли в изолятор и с трудом привели в чувство. Однако, открыв глаза, мадам никого не узнавала; она лепетала бессвязные фразы и лихорадочно пыталась содрать с себя платье, которое за время драки превратилось в лохмотья. Она была в горячке.

С тех пор жар и бред не прекращались. Через несколько дней, уверившись, что узница напрочь лишилась рассудка, комендант женского отделения решил, что в тюрьме Сен-Лазар она долго не протянет, и распорядился перевести ее в другое место.

Однако в регистрационных книгах не указано, куда именно перевели Селин Варанс. Главный комендант полагает — и мадам Сулиньяк с ним согласна, — что, скорее всего, мадам отвезли в лечебницу Сальпетриер, куда обычно отправляют сумасшедших. Префект Парижа — свекор одной из племянниц мадам Женевьевы. Она ему сразу написала, и теперь мы надеемся получить к завтрашнему утру пропуск на посещение женского отделения больницы для умалишенных.

Мне страшно думать о том, что мы там найдем. С момента нападения на мадам прошло больше двух месяцев, а из тюрьмы ее увезли в критическом состоянии. Она могла умереть сразу после прибытия в Сальпетриер. Да и туда ли ее повезли?

Мадам Сулиньяк твердит, что не надо отчаиваться: ведь великая Селин Варанс была знаменитостью, звездой театра Опера, ее знал весь Париж, а потому весть о ее смерти просочилась бы через самые непроницаемые стены — падкие на сплетни газеты разнесли бы ее в мгновение ока.

«Не теряй надежду, Туссен, — говорит она, — наша Селин жива, и скоро мы сможем ее обнять».

Но я признаюсь тебе, Софи, что очень боюсь, как бы она действительно не потеряла рассудок навеки, даже если мы ее найдем.

«Мы будем заботиться о ней и вылечим ее, — неутомимо повторяет мадам Сулиньяк. — Никогда не надо отчаиваться!»

Последуем ее словам, сестренка! Обещаю, что сразу же буду сообщать тебе все новости. Ты же крепись и, главное, следи, чтобы Адель не узнала о наших опасениях.

Забыл одну важную подробность: наши письма. Я сумел добыть их все: и те, что мадам успела получить, и те, которые тюремщик продолжал брать, чтобы выманивать у нас деньги, даже когда ее уже давно не было в крепости. Этот подлец хоть и не умеет читать, но думал, наверное, что потом ими можно будет нас шантажировать, и держал письма у себя. Комендант приказал ему вернуть их все, включая те, что он подобрал с пола после драки в камере. Видела бы ты эти листочки, Софи! Грязные, рваные, в пятнах крови… Это самое страшное свидетельство мучений нашей дорогой благодетельницы. Я отдал их на хранение мадам Сулиньяк в надежде (а мадам даже совершенно в этом уверена!), что однажды они будут доставлены адресату. Но, прежде чем отдать, я поцеловал их и полил своими сле

Софи! Софи! Софи!

Мы нашли ее!!! Мадам Селин жива! Я не дописал письмо, прервавшись на полуслове, потому что лакей виконта пришел сказать мне, что на улице меня ожидает какой-то богатый экипаж и что это срочно. Мадам Виолен уже удалилась на покой, и дворецкий разрешил мне отлучиться. На улице оказался экипаж мадам Сулиньяк, которая получила разрешение от префекта даже раньше, чем мы рассчитывали. Кучер хлестнул лошадей, и мы помчались в сторону Сальпетриер. Письмо от префекта было столь значительным, что нам открыли, хотя на дворе уже совсем стемнело. Нас проводили, освещая масляной лампой палаты, полные больных. Не буду описывать тебе невыносимую вонь этих палат и весь ужас, который нам явился. Пожелаю только, чтобы нога твоя никогда не ступала в приюты для душевнобольных. Не хочу, чтобы ты даже просто представляла себе тот ад, в котором наша благодетельница находится уже более двух месяцев. Частичным утешением может служить лишь то, что мы нашли ее не среди «буйных» и даже не в палате для «беспокойных», а в отделении «тихих». Так здесь называются несчастные, которые не кричат и не бросаются на надзирателей и друг на друга, не крушат все, что подвернется им под руку, но сидят в своем углу, бессловесные, недвижные. Они не отвечают ни на какие вопросы, не отличают день от ночи, не сознают присутствия других людей. Они как будто окружены невидимой стеклянной оболочкой, которая отделяет их от остального мира. «Тихих» пациенток, в отличие от остальных, не привязывают к железным кольцам над кроватью или к оконным решеткам.

Наша бедная подруга, когда мы ее нашли, лежала на грязной соломенной подстилке без простыни. Она походила на марионетку с обрезанными нитками, но при этом не спала. Она постоянно поворачивала голову из стороны в сторону в ритм какой-то мелодии, которую мычала не открывая рта. Глаза ее были открыты и устремлены в потолок, виски и уши были мокры от неиссякаемого потока слез.

«С самого поступления сюда плачет и плачет», — сказала надзирательница.

Она позвала ее и грубо тряхнула за плечо: «Варанс, к вам пришли!» Мадам Селин, казалось, не только не узнала нас, но и вовсе не заметила нашего присутствия.

«Она ест?» — спросила мадам Женевьева. Она старалась не показывать, как сильно она взволнована.

«Сама не ест. Нужно кормить с ложки. А нам некогда. Так что ее кормят соседки по палате. Они ее любят, возятся с ней, как с ребенком, или забавляются, как с куклой. А иногда забывают про нее на день-другой — они непостоянны».