Борис Шелепов - Их было трое

Тит Титович выпалил скороговоркой:

— А матушка Клементина Эрнестовна так беспокоются: «Где моя Оленька?» — а она обосновалась… хи-хи… в клубе молодых холостяков. Хи-хи-хи…

Ольга покраснела от гнева.

— Когда вы оставите меня в покое? Вы, вы… как, Константин Леванович, называется та шкура, в которую на Кавказе наливают вино?

— Бурдюк, — подсказал Хетагуров.

— Да-да. Вы противный бурдюк, вот вы кто!

Ольга стремительно вышла.

Коста сбежал вниз вслед за ней.

На следующий день Тарковский послал свою дорогую, с мягкими кожаными сиденьями коляску за Ольгой Ранцовой — без нее постановка «Орлеанской девы» срывалась. Узнав о причине бегства Ольги Владимировны, Исламбек написал ей, что отныне лакею будет велено не пускать в клуб купчишку с дорогими запонками.

Ранцова приехала, и спектакль состоялся. Все пришли в восторг от ее игры. Коста поздравлял девушку, Исламбек пророчил ей великое будущее на театральном поприще. Оля держалась скромно, но не в силах была скрыть волнения. Лицо ее светилось затаенным счастьем.

После спектакля Хетагуров декламировал под музыку стихотворение Некрасова «Н. Г. Чернышевский». Хозяин квартиры, молодой инженер Всеволод Сергеевич Анненков играл на рояле: голова слегка откинута назад, энергичное лицо казалось спокойным. А в музыке все нарастали гневные ноты. Вдохновенно звучали некрасовские строки:

Хетагурову долго аплодировали. Тарковский подошел к нему, положил руку на плечо.

— Клянусь аллахом, ты истинный кавказский человек, Коста! Читаешь стихи эмоционально. Такое чтение достойно адмирации и имитации. Клянусь!

Ольга заметила во взгляде Коста улыбку — пристрастие Тарковского к иностранным словам забавляло его.

— Но пойми меня, земляк! — продолжал Исламбек. — Что скажет князь (ему послан особый пригласительный билет на наш вечер), что скажет его сиятельство Григорий Григорьевич, услышав это стихотворение. Ведь он прекрасно знает, что господин Чернышевский отбывает политическую ссылку. Какой удар может пасть на твою золотую голову, мой старый кунак, Коста! Ге?

Хетагуров рассмеялся:

— А я-то не знал, что среди высокого рода Тарковских есть, мягко выражаясь, боязливые люди. Я думал, там одни джигиты. — Коста вздохнул, комично развел руками.

Исламбек нахмурился. Расправил сильные плечи под белой черкеской, прищурил глаза. Бронзово-смуглое лицо с тонким породистым носом приняло надменное выражение.

— Трусов нет в славном роду Тарковских! К черту всех! Читай, Коста, на вечере хоть воззвания социалистов. Мне-то что!.. А сейчас, господа, идемте пить в «Белую ночь». К черту жандармов! Плюем на них с самой Казбек-горы! Ге?!

Хетагуров подошел к Исламбеку и обнял его, хотя знал, что Тарковский просто рисуется перед девушками, что через неделю, на вечере, он улизнет куда-нибудь, а в случае, если вице-президент не приедет, будет выдавать себя за самого ярого демократа и якобинца. Любит богатый бездельник ходить в героях дня.

Перед самым отъездом в «Белую ночь» приехал мичман Ранцов. «Задержался на деловом свидании», — объяснил он свое опоздание.

Ехали целым поездом колясок — за счет Тарковского. Хетагуров сидел рядом с Ольгой, мичман — на козлах. Коста и Ольга молчали, с наслаждением вдыхая аромат теплого июньского вечера.

В отсутствие девушки Коста старался внушить себе: «Не по пути тебе с этой мечтательной аристократкой… Надо забыть ее». Но вот новая встреча — и опять рука тянется к маленькой нежной ручке, снова влекут глаза-омуты.

Повернувшись к окну, Коста заметил, что их обгоняет знакомая коляска. В ней Тит.

— Откуда он взялся? — спросил мичман. — Давайте-ка свернем в сторону, пусть Тит покусает локти…

— Правда, — оживилась Ольга. — Едем вправо, на стрелку!

Извозчик глянул на мичмана плутоватыми глазами и свернул к Неве. Пара полукровных рысаков весело понесла коляску.

— Прочтите, Коста, что-нибудь из Надсона. Я так люблю ваше чтение. Свои-то стихи вы прячете и читаете раз в год.

— Надсона? — рассеянно переспросил Хетагуров, и вдруг лицо его выразило непонятную тревогу. — Нет, не хочу Надсона…

Рысаки перешли на шаг. Впереди медленно двигалась колонна арестантов с кандалами на руках. Мичман привстал на козлах, вытянув шею, всматривался в лица заключенных.

— Политические, — сказал он тихо. — Друзья-единомышленники Чернышевского, о котором ты читал сегодня стихи.

— Единомышленники Чернышевского? — переспросил Коста.

— Да, здесь, видно, настоящие бунтовщики, — продолжал Владимир. — И те, что ходили в народ, и из нового племени социалистов, вроде Благоева. Любой из них готов идти на плаху за идеал свободы.

Хетагуров удивленно посмотрел на приятеля. В глазах моряка светилось воодушевление, никогда раньше он не говорил таким языком. Впервые мелькнула мысль: «Что-то скрывает от меня Владимир…»

С некоторым недоумением взглянула на брата и Ольга.

— Безоружные жертвы господина Победоносцева, — продолжал мичман. — Разумно он употребил свои чрезвычайные права — создал внушительную армию колодников…

Владимир как будто не замечал присутствия Ольги и Коста.

— Нигде в мире нет таких добротных кандалов, разве только там, где идет торговля черными рабами…

Колонна растянулась почти на весь квартал. Серая одежда, давно небритые бороды, тусклые от бессонницы глаза, унылое бряцание кандалов — все оставляло гнетущий след в душе.

— Смотри-ка, Володя! — воскликнул Коста. — Петя Чумак из Херсона! Ты его знаешь. Помнишь, на выставке картин Вильгельма его хотели арестовать…

— Знаю, он из группы Благоева.

— Ольга Владимировна, — обратился Хетагуров к девушке, — простите, я должен подойти к арестованному. Может быть, удастся поговорить. Вы поезжайте в «Белую ночь». Я приду туда.

— Вольному воля, — неопределенно ответила Ольга и опустила на лицо голубую вуаль.

Мичман торопливо достал из нагрудного кармана кителя сторублевую ассигнацию с изображением Екатерины и протянул ее Хетагурову.

— Возьми, Костя. Если удастся, передай Петру Чумаку. Скажи — от мичмана, он знает.

— Вы знакомы? — удивился Хетагуров.

— Мимолетно… Передай, если сможешь… Мне-то самому нельзя подойти к политическим в офицерском мундире…

Коста еще раз извинился перед Ольгой и быстро пошел вслед колонне.

Остановился, оглянулся на удаляющуюся коляску. В душе шевельнулось недоброе предчувствие, к сердцу подступила тоска.

На повороте колыхнулась на ветру голубая вуаль и скрылась…