Борис Шелепов - Их было трое

Мичман ушел в дальнее плавание к японским островам, перед выходом в море оставил адрес, по которому можно писать, не боясь «цензуры» Клементины Эрнестовны, служебный адрес отца: «Тентелевский химический завод по Балтийской железной дороге».

Коста скучал по другу мичману. Не переставал удивляться разительной перемене, происшедшей с Владимиром Ранцовым при виде политических заключенных, саркастической речи о деятельности обер-прокурора — речи бунтаря!

По совпадению в тот день, когда Коста отправил Ранцовой эскиз портрета, пришло письмо и от нее. Ольга Владимировна писала, что судьба противится их встречам, что с отъездом брата многое может измениться, что она нездорова… Читая, Коста чувствовал, все в них — неправда. Написал стихотворный ответ — «О. В. Р.»:

Перечитал написанное Ольгой. Еще раз убедился, что принудила девушку написать истеричная и злая мать. И все-таки решил не посылать стихи, бросил их в папку, где хранились черновые строфы поэмы «Чердак». Будь что будет!

С той же почтой Коста получил письмо с Кавказа. Отец писал из Лабы о своих хлопотах у местного начальства о возобновлении выплаты стипендии сыну.

Андукапар из Владикавказа сообщал нерадостные вести о свирепствующем в Осетии туберкулезе, о земельных неурядицах и диком произволе царских чиновников. Присланные Андукапаром владикавказские газеты возвещали о «божьей благодати»: правительство щедро бросает на народную ниву семена просвещения, присяжные заседатели помогают осуществлять правосудие, войска и полиция охраняют спокойствие благоденствующего края.

Кое-где в коротких хроникальных заметках о положении крестьян, о стихийных бедствиях в высокогорных селениях, о сборе средств на лечение больных туберкулезом детей пробивался голос жестокой правды.

Размышления прервал стук колес и дробь копыт: к крыльцу подкатила блестящая коляска Исламбека Тарковского. Хетагуров сложил газеты, хотел выйти навстречу, но раздумал: пусть заходит сам, если угодно.

Вошел слуга Тарковского, молодой черноусый кумык, чем-то напоминающий турка Абдула с баржи Овцына. Говорил с акцентом, твердо выговаривая согласные.

— Их сыателство кумыкский кыназ Ислам приглашает вам театр. Вот два билеты.

— Передай, кунак, благодарность князю. Но я беру только одни билет, второй верни ему.

— Ха, одын! Не имеешь русски барышна, да-а?

— Не имею.

— Плохой дэло.

— Иди, кунак.

Слуга поклонился и вышел.

В ином случае Хетагуров бы не взял билет от «демократа» из аула Тарки, не пожелавшего подняться в бедную мансарду. Но на билете значилось: «Ромео и Джульетта», симфоническая фантазия П. И. Чайковского». Упустить было бы непростительно.

Коляска Тарковского отъехала. Хетагуров спросил себя, чем объяснить внимание к нему со стороны праздного болтуна, и решил: ему нужно, чтобы я участвовал в спектаклях, а главное — читал стихи, воспевающие свободу и братство людей, клеймящие насилие и гнет. Хитрый Исламбек, желая прослыть прогрессивным, играет в новизну, к которой так стремится молодежь столицы. Он бы рад, подобно Тамуру Кубатиеву, воспевать могущество своих предков-феодалов (сам ведь феодал!), но знает, что на этой ветоши далеко не уедешь. Другое дело, когда в музыкально-драматическом кружке звучат стихи, запрещаемые цензурой. Вот для чего нужен молодой поэт из Осетии!

…На углу Дворцовой набережной уже скопилось много экипажей.

Роскошь туалетов и блеск мундиров спорили со строгой античной красотой театра. Хетагуров запоминал контрасты, краски.

Темно-сиреневый бархат, шелка, тяжелые ожерелья и браслеты со змеиной чешуей, капли утренней росы — бриллианты на голубых цветах, а рядом — обшлага с галунами, эполеты, аксельбанты, ордена, жемчужные запонки… Да ведь это Тит Титович рядом с Клементиной Эрнестовной! А по другую сторону — Оля в темном, почти траурном платье. Вид задумчивый…

Места расположены амфитеатром, нет лож и ярусов, вдоль стен — коринфские колонны и ниши со скульптурами. Хетагуров сидел между двумя колоннами на трехместной скамье, чуть касаясь плечом белого эполета жандармского генерала. Видно великолепно. Исламбек знал толк и денег не жалел для своих честолюбивых затей. Сам он сидел у рампы на длинной, обтянутой бархатом скамье в обществе юной балерины Лауры Ляховской и нескольких поклонников ее таланта — купцов.

«Странно, — усмехнулся Хетагуров, — утром я был грузчиком на пристани, вечером очутился в самом блистательном обществе Петербурга…»

Ольга вначале не заметила Коста, Тит — тоже. Он беспрерывно говорил что-то Клементине Эрнестовне.

Заиграл оркестр. Короткое вступление — и сразу же отрывистые регистры струнных, исполненные глубокого трагизма. В них и нежные, вздохи, и жалобы влюбленных на судьбу. Наступают минуты сладостного забытья. Но вот снова страшная действительность, злобные возгласы смертных врагов — Монтекки и Капулетти. Звенят тяжелые мечи стариков и стальные клинки молодых, на улице Вероны разгорается кровавый бой. Потом стихают звуки боя, наступает осторожная, робкая тишина, и из нее рождается мелодия любви…

— Боже мой, какое чудо! — восторженно шепчет Коста, и сидящий рядом генерал недоуменно пожимает плечами: что хорошего находит горец в беспорядочных звуках симфонии — то ли дело духовой оркестр!

Проходят мгновения тихой идиллии любви, и вновь схватка враждующих семей. Льется кровь, гаснут юные жизни.

«А у нас — кровная месть», — со скорбью думает Коста. Как зачарованный, слушает музыку. Рождаются думы о судьбах двух героинь — Джульетты и Жанны д’Арк. Обе поступили вопреки дедовским заветам и воле родителей: одна — во имя любви, другая — во имя спасения родины!

И в воображении встает образ женщины-горянки, отбросившей прочь законы адата и вековые устои быта. Высоко вознести прекрасный образ — вот благодарный замысел для большой поэмы!

Как же назвать героиню? Фатима — хорошее осетинское имя…

В эти минуты Коста забыл о всех земных заботах…

А Ольга сидела внизу, печальная.

«Он даже не смотрит в мою сторону!» — с горечью думала она.

В октябре 1884 года Хетагуров получил официальное уведомление об исключении его из списка учеников академии и переводе в вольнослушатели.

Он продолжал работать на пристани, но уже на другой барже.

Тит Овцын при каждом удобном случае рассказывал о том, что осетинский князь работает грузчиком и «ни копейки не берет с тех, кто захочет посмотреть на него». Но «сенсация» Тита не вызвала ожидаемого эффекта. И вот почему.