Борис Шелепов - Их было трое

— Вы забываете, князь, — пояснил Кубатиев, — что юнкеру, завтрашнему офицеру гвардии его величества, не подобает выступать публично. Честь мундира…

— А мы спрячем за сцену честь вместе с мундиром и оденем шикарную кавказскую черкеску. Да?

— Конечно, — кивнул юнкер.

Тарковский был счастлив: коронный номер программы — танец кавказских абреков (именно «абреков» — так он распорядился объявить) — состоится и придаст всему вечеру национальный колорит.

Тамур Кубатиев показал себя. Все восхищались его темпераментным красивым танцем. Пришедший с некоторым опозданием Хетагуров искренне любовался своим земляком, не обошелся без иронии, шепнул Андукапару: «Если бы у него голова работала так же хорошо, как ноги!..»

По замыслу устроителей вечера, после водевиля и всех других номеров программы мог выступить любой желающий — с декламацией, пением, акробатикой, фокусами…

Джигиты танцевали последними. Зал проводил их громкими аплодисментами. Довольный, сияющий вице-президент, не подозревая о том, что в жилах самого главного «абрека» льется голубая кровь дигорских баделят, приказал одарить удальца пятью рублями серебром. Когда Тамуру поднесли княжеский дар, он от ярости заскрежетал зубами.

— Жаль, не могу раскрыть свое инкогнито, — говорил он, задыхаясь, — а то показал бы я лысому хомяку, чего стоят его пять рублей.

Неожиданно в зале снова раздались аплодисменты. Почетные гости в креслах недоуменно оглядывались.

— Хетагуров!

— Просим!

— Новые стихи! Новые стихи! — слышались молодые голоса студентов — участников вечеров, на которых Коста читал свои стихи.

Шталмейстер — человек в екатерининском парике, с витой позолоченной палкой в руке (это был загримированный мичман Ранцов) объявил:

— Дамы и господа! По вашему требованию выступит со стихами поэт-осетин, академист Константин Леванович Хетагуров. Прошу!

Под шум рукоплесканий Коста, прихрамывая и опираясь на палку, прошел к сцене. На нем была белая черкеска с голубым башлыком — по установившемуся обычаю на земляческие вечера приходили в национальных костюмах (Хетагурову было кстати: его черный выходной костюм совсем обносился).

Коста читал фрагменты поэмы «Чердак».

Подражая Некрасову, молодой поэт выставляет, как щит перед дубиной цензуры, идею «божественного» происхождения человека:

Князь с трудом поворачивал голову на ожиревшей шее, оглядываясь по сторонам и пожимая плечами, слово «скотина» явно смутило его.

Герой поэмы Владимир твердо убежден, что найдется в России немало таких людей,

Лицо Коста было бледно от волнения, взгляд горел каким-то внутренним огнем.

Зал безмолвствовал.

Заключительные строки фрагментов прозвучали страстной верой в торжество свободы:

Еще несколько мгновений стояла тишина.

— Браво, Коста! — нарушил тишину девичий голос (голос Ольги Ранцовой), и сразу заколыхался зал, загремела овация.

Покрасневший от негодования вице-президент демонстративно покидал зал. За ним виновато семенил приземистый чиновник и что-то торопливо говорил ему.

Хетагуров узнал чиновника: «А! Старый знакомый, надворный советник» — и вдруг неожиданный каламбур: «Надгробный советник»…

Усмехаясь, сошел со сцены.

Навстречу шла Ольга — взволнованная и, кажется, смущенная.

— Здравствуйте, Коста! Чудесно! Чудесно! Но… мы так долго не виделись. Вы совсем куда-то исчезли. Что с вами? Что с вашей ногой?

Сквозь толпу пробирался инженер Анненков, высокий молодой человек во фраке. Он взял Ольгу под руку и что-то тихо сказал ей, почти прикасаясь щекой к самому виску девушки. Коста заметил, вспыхнул.

— Ах, да, — растерянно проговорила Ольга. — Вы, кажется, не знакомы…

— Мы давно знакомы. Простите, Ольга Владимировна, я должен идти…

Коста повернулся и направился к двери.

Вслед ему еще неслись восторженные возгласы.

Друзья возлагали большие надежды на адъюнкт-профессора Чистякова — он взялся ходатайствовать перед вице-президентом академии о выдаче вольнослушателю Хетагурову постоянного разрешения на бесплатное посещение лекций. Надежды не оправдались Мрачный и расстроенный вернулся Чистяков от князя.

В классе сидели Ранцов, Хетагуров и еще несколько учеников.

— И разговаривать не стал, — безнадежно махнул рукой Павел Петрович. — Вы, говорит, всегда берете сторону бунтовщиков. Одного, говорит, арестовали в университете, неровен час, и на академию ляжет такое пятно, если будем потворствовать…

— Кого арестовали? Кого? — наперебой спрашивали ученики.

Чистяков вздохнул.

— Студента Благоева, социалиста. Князь говорит, что этому болгарину предписано в течение нескольких суток покинуть пределы Российской империи.

Все долго молчали. Потом Коста пришел к адъюнкт-профессору и с грустью сказал:

— Видно, придется и мне покинуть Петербург, дорогой Павел Петрович.

— Видит бог, Константин Леванович, — вздохнул Чистяков, — я буду скорбеть, если это случится. Потерять талантливого ученика — для меня, старика, утрата немалая.

Чистяков не нашел в себе сил сказать Хетагурову о том, что Гагарин заявил без обиняков: «Посоветуйте этому сообщнику Благоева — пусть убирается подобру-поздорову из Петербурга, пока дело не дошло до этапа… Так ему и передайте…»

В мае 1885 года Хетагуров выехал на Кавказ, не окончив академии.

Накануне отъезда до поздней ночи одиноко бродил по Петербургу. Лицо Коста побледнело, шел, пошатываясь: голод терзал его: «Ничего, доктор Таннер голодал сорок дней», — успокаивал он себя.

Долго стоял у гранитного шара на стрелке Васильевского острова. У самых ног по Неве плыли тонкие, как кружево, льдинки. Над водой клубился весенний туман. Из Петропавловской крепости доносилась мелкая дробь барабана. Коста снял каракулевую шапку, почувствовал ласку тихого весеннего ветра.

Тени минувшего проходили перед глазами. Здесь, в этой крепости, погиб в заточении Посошков, написавший правдивую книгу «О скудности и богатстве». Здесь томился бесстрашный борец против самодержавия Радищев. В крепостных казематах ждали своей участи герои декабрьского восстания 1825 года, а через полгода на валу кронверка вожди декабристов были казнены. Узниками крепости были петрашевцы, Писарев, Чернышевский.