Борис Шелепов - Их было трое

Когда новость впервые была объявлена им в салоне Клементины Эрнестовны, чтобы опозорить Хетагурова в глазах общества, дело благодаря Кубатиеву приняло неожиданно другой оборот.

Хотя Тамур в душе недолюбливал Хетагурова за колкие эпиграммы и насмешки, но здесь он решил, что задета честь нации, и счел своим долгом поддержать земляка.

— Позвольте, э-э, господин Овчинин… Вы ничего толком не знаете, — сказал он таким тоном, как будто не имел ничего общего с Титом. — Хетагуров пишет трактат о жизни низших сословий Санкт-Петербурга, для того он и надел на себя лямку грузчика. Весьма возможно, что летом вы встретите его на берегу Невы среди бурлаков, тянущих баржу. Все это сообщаю вам, господа, под величайшим секретом…

Вскоре рассказ юнкера стал известен многим. В литературных студенческих кружках говорили: «Так надо творить! Художник и молодой поэт с Кавказа Хетагуров, будучи честным человеком, решил сначала сам побыть в роли тех, чьи образы собирается воссоздать кистью и пером. Он смело пошел по стопам Василия Васильевича Верещагина…»

Тит ходил раздосадованный. Сначала, правда, цель как будто была достигнута: Клементина Эрнестовна всплеснула руками и наедине с Ольгой заявила ей о невозможности дальнейших посещений Хетагуровым их дома, настояла, чтобы дочь тут же написала письмо своему «несносному кавказцу». Принудить своенравную девушку матери удалось не сразу. Только после трех обмороков и компромиссной просьбы отца: «Сделай, как просит мать, а потом поступай по-своему», — Ольга написала и окропила слезами записку, в которой сетовала на «злую судьбу». Клементина Эрнестовна сама отправила письмо на почту. Девушка спохватилась, сбивчиво написала еще одну записку, просила прощения, раскаивалась в своей слабости перед гневом матери. Но покаянная не дошла до адресата: услужливая горничная передала ее в руки Клементины Эрнестовны.

«И зачем я писала», — раскаиваясь, в отчаянии шептала девушка, не дождавшись ответа. Я, кажется, совсем лишилась рассудка.

Вскоре имя молодого художника стало одним из популярных среди передовой молодежи столицы, и хозяйка дома даже как-то сама поинтересовалась, куда исчез товарищ Володи, «задумчивый молодой человек с такими выразительными глазами». Ольга с трудом скрывала радость в предчувствии новой встречи. Будь теперь в Петербурге Володя!..

А когда знаменитый критик Арсеньев в присутствии Клементины Эрнестовны сказал, что «осетинец Хетагуров — человек необыкновенный, самородок из Кавказских гор», хозяйка дома окончательно переменила свое отношение к Хетагурову. Он получил официальное приглашение к Ранцовым.

Но Коста не пришел. «Этот дом не для меня, — думал он. — Пусть процветают там титы титычи…»

Было грустно, что не повторятся больше радостные минуты встреч с дорогим существом, когда чувствуешь, как от близости еще неизведанного счастья расширяется сердце…

Наступили суровые дни. Приходилось много работать на пристани, допоздна сидеть за книгой, а в воскресные дни трудиться у полотна. Времени на отдых не оставалось.

Здоровье покидало Коста.

Ученики Павла Петровича Чистякова ожидали своего учителя в его частной мастерской — адъюнкт-профессор задержался на Совете академии, куда его часто приглашали как опытного педагога. Среди присутствующих были будущие знаменитости — Валентин Серов и Михаил Врубель. Они учились в старших классах, но пришли сюда так же как и Хетагуров. Говорили о том, о сем.

Коста сидел у входа в павильон и жадно слушал разговор старших учеников о Чистякове: сын крепостного крестьянина Тверской губернии, не любят его за открытое сочувствие бунтарям — членам художественной артели Крамского, за восторженные отзывы о картинах «летучего голландца» — Верещагина…

Рассказывал черненький, быстроглазый, похожий на цыгана ученик в широкой бархатной куртке.

— Десять лет прошло с тех пор, как состоялась выставка туркестанских картин Верещагина, — говорил он, — а до сих пор светские круги не могут забыть о головокружительном ее успехе и о том, как дерзко вел себя художник. Приходит раз на выставку царь. Василий Васильевич Верещагин как был в азиатской островерхой шапке, так и остался, не снял. Объясняя Александру значение своих картин, говорил не спеша, с достоинством, без всякого подобострастия. Дворцовые чины бледнели от ужаса.

— Что же дальше? — нетерпеливо спрашивал Хетагуров.

— Дальше? Александр посмотрел на пирамиду человеческих черепов — «Апофеоз войны», — на забытого солдата, которому вороны собираются клевать глаза, содрогнулся и сказал: «Как ты мог написать это! Кто был твоим учителем?» «Летучий голландец» погладил свою внушительную бороду и ответил: «Суровая правда — вот мой учитель!..»

— Туркестанские картины Верещагина сейчас у Третьякова? — спросил Коста.

— Да. Но в его петербургском доме выставлены копии, — ответил чернявый ученик и продолжал рассказ.

— Сто тысяч Третьяков отвалил. Что сто тысяч! Если бы Верещагин запросил двести — и двести бы заплатил… А Василий Васильевич императору отказал, не продал, хотя тот тоже хотел купить. Не человек — колосс…

— Когда можно посмотреть копии туркестанских картин Верещагина? — обратился Коста к Врубелю.

— Милости просим в субботу с нами.

Хетагуров почтительно поклонился — он знал, что перед ним восходящие звезды. О неисчерпаемой силе фантазии и разносторонней глубине в картинах и рисунках Врубеля говорил сам Репин, к которому Врубель ходил домой на уроки акварели. А Коста любовался врубелевской «Натурщицей в обстановке Ренессанса», показанной ученикам младших классов, и его иллюстрацией к «Моцарту и Сальери» Пушкина. Красота и тонкость цветовых соотношений, еле уловимые нюансы в выражениях лиц поразили молодого художника-осетина. Теперь он видел перед собой творца этих редких по силе акварелей — энергичного молодого человека, с острыми чертами лица. О своих картинах он говорил как о чем-то обыденном, ничем не выдающемся.

«Познакомиться бы ближе!» — думал Коста, слушая Врубеля. Но познакомиться как следует с Михаилом Александровичем не удалось: вскоре тот покинул Петербург и занялся восстановлением росписей древней Кирилловской церкви в Киеве.

Накануне отъезда Врубеля в Киев Хетагуров еще раз встретился с ним, с Валентином Серовым и фон Дервизом в их коллективной мастерской. Он пришел туда вместе с Павлом Петровичем Чистяковым и испанским художником Фортуни. «Полюбуйтесь, молодые люди, как трудится этот могучий триумвират», — сказал Чистяков, приглашая Хетагурова и других воспитанников академии.

Мастерская была большая, предназначалась для работы с живой натурой. На полотнах Серова и его друзей виден был «почерк» учителя — тщательный, твердый рисунок и тонкая живопись.