Борис Шелепов - Их было трое

Вот уже неделю в свободные от лекций и уроков часы Хетагуров работал на разгрузке барж. Плата сдельная — 8 копеек за каждый тюк или мешок. В течение дня удавалось заработать рубля полтора.

Коста был крепким мускулистым парнем, только вот ноги иногда сдавали. На танцах безотказно резвые, а тут подводили, да к тому же сильно ныло бедро.

От тяжелой работы дрожали руки — когда рисовал, кисть прыгала по полотну. В таких случаях принимался за стихи. Крепко сжимая карандаш, писал, писал почти до рассвета. Устами героя поэмы «Чердак» вел непримиримый спор с либералами, ставшими на колени перед креслом, в котором восседал обер-прокурор Победоносцев, и с теми, кто только в тостах работал за просвещение России. Прототипы были рядом: инженер Владимир Львович Ранцов, гуляки-болтуны вроде Тарковского. Возвращаясь в мансарду после встреч с ними, Хетагуров порывисто брался за перо, и лились гневные строки…

Так было после вечеринки в ресторации «Белая ночь». Коста пришел туда в самый разгар пирушки. Ольги уже не было. Мичман сказал, что она уехала домой расстроенная. Хетагуров вернул Владимиру ассигнацию: К Чумаку конвоиры не подпустили. Успел только крикнуть: «Не унывай, Петро, за святое дело идешь!» Чумак махнул серой арестантской шапкой.

Тарковский произносил громкие тосты о равенстве и братстве, о «свободной любви», Кубатиев — о своих «великих» предках. Коста не пил. Равнодушно, беззлобно смотрел на красную от вина и обжорства физиономию Тита Титовича…

Ушел раньше всех. Только что пережитое нашло отражение в новой строфе поэмы «Чердак»:

Герой поэмы, Владимир, возвращается домой из «кружковой беседы»:

Он верит в светлое будущее своего народа, но пока он одинок в своих благородных порывах. И Коста начинал опасаться, как бы его герой в горьком отчаянии не покончил с собой…

Предутренние туманы поднимались над Невой. Коста закрывал полукруглое окно мансарды и ложился, не раздеваясь, на часок-другой. С рассветом он уже шагал к пристани, где его ждала тяжелая работа грузчика.

Никто из близких знакомых не знал о том, что Константин Хетагуров, сын поручика Левана Хетагурова, таскает тюки с барж судовладельца и коммерсанта Овцына. Рассказать Коста мог только одному Андукапару, но тот два месяца назад уехал во Владикавказ практиковаться в военном госпитале.

…Во что бы то ни стало нужно хотя бы год протянуть в академии (на окончание полного курса Коста не надеялся), чтобы лучше овладеть техникой живописи, выйти на широкую дорогу самостоятельного творчества. Хотя бы получить диплом преподавателя рисования — работа учителя дала бы возможность писать, творить…

Думы не оставляли Хетагурова даже в те минуты, когда он тяжело ступал по пружинистому трапу с ношей на спине. Вокруг слышались шаркающие шаги грузчиков, низкие гудки пароходов, подходящих к пристани, порою звякали склянки на кораблях. От шагавших впереди плыл запах водочного перегара, но солоноватый ветер с моря сразу же перебивал тяжелый дух. Дышалось легко.

На командном мостике баржи стоял бритый чернолицый надсмотрщик-турок с белым шарфом на шее. Смуглая до черноты кожа не позволяла рассмотреть черты его лица. Выделялись только белки глаз и зубы. Грузчики звали его «проказой» и втихомолку поговаривали, что белым шарфом турок прикрывает мухур [12] Мухур (арабск.) — печать, язва проказы. страшной, но затихшей болезни.

Надсмотрщика ненавидели и боялись. Но иногда, после чарки водки, выпитой тайно от аллаха, свирепая душа его смягчалась, и он уже не ругался, а только подбадривал грузчиков всякими прибаутками в рифму. Хетагуров был доволен: не будь таких минут, работа на барже была бы сплошной каторгой.

Однажды на баржу заявился человек в сером блестящем цилиндре. Абдул (так звали надсмотрщика), согнувшись в три погибели, забегал вперед, кланялся цилиндру и подобострастно приглашал его следовать дальше. Коста смеялся, глядя на извивающегося ужом Абдула.

Когда гость взошел на баржу, надсмотрщик обратился к грузчикам:

— Эй, работний люди! К нам на баржа пожаловал молодая хозяин. Он будет давай на водка, который хорош грузчик есть. Да? Эй, черкес, иди на мой глаза!

Последние слова относились к Хетагурову. Он шагнул к мостику и тут только разглядел гостя — Тита Титовича. «Сын судовладельца Овцына! — подумал Коста. — Странно, что я не запомнил фамилию этого лоботряса».

— Князь! — воскликнул Тит, приподнимая цилиндр. — Какой пассаж! Я и не знал, что вы самый усердный грузчик у моего папа́. Вот где довелось встретиться…

Хетагуров молчал.

— А мой папаня говорит сегодня: «Пойди, Титок, посмотри, как там наши тяжеловозы, стараются ли. Дай, говорит, им на водку в честь тезоименитства моего усопшего родителя». Так вот, получай, князь Хетаг, на водку!

Хетагуров молча взял из рук Овцына серебряный рубль, подбросил его раз-другой на ладони и швырнул за борт. Поспешно достал чистый платок, тщательно вытер руки, брезгливо поморщился.

— Зачем бросал? — завопил турок. — Ныряй теперь вода искай рубл.

— Ныряй сам, проказа турецкая! — тихо сказал кто-то из толпы грузчиков…

Склянки пробили обед. Коста ушел.

— Тит сегодня же расскажет обо всем в салоне Клементины Эрнестовны, поднесет, как забавную новость, — думал Коста по дороге домой.

Подумал зло: «Воображаю, как вытянет свои напомаженные губки титулованная мамаша, узнав, что друг ее дочери — портовый грузчик. Негодяй обязательно скажет: «Я дал ему рубль на водку — он был так счастлив». Какая мерзость!..»

Коста ускорил шаг, хотя сильно ныло бедро. «Неужели ревматизм?»

Мимо проносились модные английские коляски, цокали подковами породистые скакуны кавалергардов, возвращавшихся с манежа. Всадники картинно рисовались в своих белых колетах и в касках немецкого образца, увенчанных пушистыми султанами.

Шуршал шелк дорогих платьев, плыл одуряющий запах варшавских и парижских духов…

Русская столица представала во всем своем блеске!

Город великого Петра! Как он могуч и хорош, как близок сердцу своими божественными сокровищами искусства. И в то же время как он чужд ему, бедному студенту, — самодовольный, самодержавный, тонущий в золоте Санкт-Петербург!

Со знакомым почтальоном Хетагуров послал Ольге Ранцовой эскиз ее портрета. Жаль было расставаться с ним, но решил Коста, так будет лучше. Одолевал страх — как бы образ Ольги не захватил целиком воображение.