Борис Шелепов - Их было трое

— Мне и Костя рассказывал, что Советская власть горой стоит за бедных и сирот.

— О! Правда, правда, мальчик. Теперь слушай. Надо добыть из земли тот, пустой ящик, принести его сюда и спрятать в нашей бричке.

— Зачем, дада? Он ведь пустой?

— После скажу. Иди скорей, только осторожней. У очага найдешь маленькую солдатскую лопату.

— Иду, дада.

— Не побоишься в такую темень? Возьми мой кинжал. Вот он. На нем хорошая молитва написана…

Габо прижал голову мальчика к груди и прошептал:

— Ступай. Да хранит тебя всевышний!

— А вот и город, — показал Костя на дымившую трубу электростанции. — Скоро будем обедать в гостях у Знауркиного дедушки. Он, понимаешь, богатый и сразу индюка зарежет, а может быть, медом угостит…

Костя запустил руку в торбу для овса, приспособленную вместо сумки, хотел было достать последний кусок чурека, да раздумал: лучше оставить напоследок.

Ахметка как будто читал мысли приятеля.

— Ха! Ты думаешь, он нас ждет, Знауркин дед?

— Придем и скажем, что мы друзья Знаура, объясним, что к чему: Знаур задержался у матери в лесу и тоже скоро будет здесь.

Ахметка прищелкнул языком, вздохнул.

— Этот старый шайтан узнает, что я ингуш, и задаст тебе и мне… «меду»… Клянусь.

— Э! — отмахнулся Костя. — Когда мой отец приезжал на побывку из Одиннадцатой армии, он говорил, что все люди одинаковые — русские, осетины, ингуши, все братья… Вот пожалуйста: Знауркина мать осетинка. Так? Она нам с тобой последний чурек на дорогу отдала. А мы не осетины.

— Она хорошая потому что, — уточнил Ахметка. — Мой дядя, красный командир Абдулла, говорил, что князья хотят войны ингушей с осетинами.

Ахметка о чем-то задумался, шел молча, а потом, как бы продолжая разговор, заметил:

— А все-таки наш ингушский аллах лучше всех, потому что он помогает смелым джигитам в бою. Клянусь.

— Это тебе который дядя сказал?

— Двоюродный дядя, Рахимбей. Очень старый, почетный человек.

— Он тоже красный?

— Клянусь — нет. — Ахметка покрутил головой. — У Рахимбея было две отары овец, два кирпичных дома в Назрани. Четыре жены. Потом, понимаешь, он совсем куда-то сбежал.

— Вот видишь! — обрадовался Костя. — Богатый, потому и хвалит своего аллаха. Буржуй. Испугался Советской власти и убежал, проклятый жадный пес.

— Зачем моего дядю ругаешь? — вспыхнул Ахметка. — Что он тебе сделал, скажи?!

Нахмурив свои черные, почти сросшиеся у переносья брови, тихо сказал по-ингушски, чтобы не понял Костя:

— Лгун…

— Это все мироеды, — продолжал яростно Костя, — хвалят своего бога: «Аллах всемогущий…», а сами, гады, пьют бедняцкую кровь. А ты понять должен, дурья голова: если задумал ехать на войну за красных, значит, должен быть очень злой на всю мировую буржуазию…

Ахметка молчал. Он чувствовал, что о буржуях Костя вроде правду говорит, а вот с аллахом не знал, как быть — чуть не с самых пеленок учили его поклонению всевышнему…

Александровский проспект они пересекли молча. На углу Лорис-Меликовской, возле похожего на мечеть магазина стояла круглая, облепленная афишами будка. Костя прочитал вслух: «Японский факир Коноэ. Только три дня! Мировая слава! Усыпляет желающих из публики и выведывает их семейные тайны. Глотает ножи, шпаги и живых лягушек. Заключительный номер остается в тайне. Плата за вход — куриными яйцами».

— Пойдем, а? — спросил Костя. — Попросим у Знауркиного дедушки несколько яиц…

— Не даст он яиц.

— Да ведь можно «попросить», когда около яиц никого не будет близко — ни курицы, ни дедушки…

— Ха! Клянусь, мы посмотрим театр! — ответил Ахметка, повеселев.

У осетинского кладбища, где, по словам Знаура, жил его двоюродный дед, ребята попытались расспросить у прохожих о Дзиаппа, но никто ничего не знал. Они были около большого кирпичного дома, когда послышался скрежет железной калитки, и на улицу вышел сухой крючковатый старик. Он был одет в дорогую, но уже не новую офицерскую черкеску серого тонкого сукна.

— Скажите, дедушка, где живет дедушка, которого зовут Дзиаппа? — учтиво спросил Костя.

— А зачем он тебе? — старик сузил глаза, вытянув розовую морщинистую шею.

— Мы друзья его внука.

— Друзья… Ты урышаг?

— Да, русский, — ответил Костя.

— Гм. А этот, ободранный, — ингуш? Не так ли?

Костя и Ахметка смущенно молчали.

— То-то же, «друзья»…

Как бы вспомнив о чем-то очень важном, старик поднял вверх полусогнутый указательный палец, многозначительно крякнул и скрылся за дверью калитки. Через минуту он вернулся.

— Для чего вам нужен Дзиаппа? — спросил он, подходя к ребятам и как-то странно глядя на них.

— Мы хотели переночевать, пока придет Знаур, — ответил Костя.

— Знаур?.. Гм. Переночевать… О, аллах всемогущий! Каких гостей ты послал мне…

Тихим, крадущимся шагом старик приблизился к друзьям и, вскинув руку с нагайкой, которую он прятал за спиной, коршуном набросился на них.

— Вот тебе, проклятый ингуш! Так! Так! Так! Еще! Еще!.. Вот тебе, русский поросенок, получай! Р-раз…

Удары градом посыпались на ребят. Сначала, опешив, они лишь заслонялись руками, а потом пустились наутек. Дзиаппа не по-стариковски резво погнался за непрошеными гостями, норовя еще раз пройтись плеткой по спине Ахметки.

Очнувшись, наконец, далеко от кладбища, ребята приостановились и перевели дух.

— Понял теперь, голова садовая? — поучительно сказал Костя. — Слышал, как он твоего аллаха вспоминал? Тоже в кирпичном доме живет, как и твой Рахимбей. Паук, контра…

— Старый собака… По самому уху зацепил… Куда пойдем теперь, Костя?.. Где будем искать теперь «меду», скажи?

— Пойдем в парк, под лодку. Я там спал в прошлом году. Хорошо, тепло на сухих листьях. Идем! Сам потом спасибо скажешь.

Осень двадцатого года во Владикавказе многим напоминала канун гражданской войны. Как и в те тревожные дни, по городу ходили зловещие слухи, совершались грабежи и убийства. В горах появлялись мелкие банды и одиночные абреки, пользующиеся славой неуловимых.

По Военно-Грузинской дороге можно было ездить лишь большими вооруженными группами, да и то только днем.

Вся оставшаяся после деникинской оккупации нечисть — переодетые белые офицеры, полицейские, тюремщики, попы, спекулянты, конокрады, фальшивомонетчики, торговцы кокаином, просто уголовники без определенной специальности, — это пестрое, шумливое население закопошилось, подняло голову, всем своим безобразным и наглым видом говоря: «Нет никакой власти, кроме нас. Мы — власть».

Многие завсегдатаи кафе-шантанов самоуверенно утверждали: «За нашей спиной — железный барон. Только он развернется — конец большевикам…» Даже на главном, Александровском проспекте, в ресторанах и третьеразрядных кабаках черносотенцы и обыкновенные хулиганы открыто пели царский гимн и воровские песни. Кое-где в поздний час произносились тосты за «возрождение» России, за самоопределение горцев, за здоровье Ллойд-Джорджа и его военного министра Уинстона Черчилля, за главу американской миссии в Крыму адмирала Мак-Келли.