Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

После царского манифеста об объявлении войны Японии в Москве начались патриотические манифестации. Степан видел, как проходила по Тверской разношерстная публика — от хорошо одетых и упитанных особ до людей в потертой одежде с испитыми лицами. Они несли на руках хоругви, портреты царя. И что особенно примечательно, среди всей этой серой массы он не заметил ни одного рабочего человека — ни на Тверской, ни на какой другой улице. Манифестанты обычно шли скученной толпой, оглашая воздух пьяными возгласами: «Царю-батюшке доброго здравия!», «Слава русскому оружию!», «Японцам — харакири!», «Шапками закидаем!..»

Вечером на Остоженке к Степану в комнату постучалась Аксинья, пришла будто специально рассказать новости. Она ходила на площадь храма Христа-спасителя смотреть на собравшийся народ и видела, как там избивали студентов, которые осмелились в противовес собравшимся кричать: «Долой войну!», «Долой царя!», «Да здравствует революция!..»

— Степан Дмитриевич, а что такое революция? Женщина какая-нибудь? — спросила она под конец.

Степан не удержался от улыбки. О революции за последнее время так много говорили, что даже окружающий воздух, кажется, пропитан ее духом. Он хотел объяснить ей значение этого слова, как вдруг вспомнил репродукцию с известной картины Делакруа — «Франция на баррикадах», и произнес:

— Да, она женщина, идущая впереди всех с красным знаменем в руках!

— Ой, и никого не боится? — воскликнула удивленная Аксинья, чем окончательно рассмешила его.

Про своего жениха она, видимо, уже забыла, больше не заговаривала о нем, покорно смирившись с тем, что ее променяли на другую. Теперь она уже толковала не о свадьбе, а все больше о мелочной торговле, которую откроет у себя в деревне, когда кончится ее срок пребывания в Москве. Но в торговых делах Степан был плохой советчик, Аксинья всякий раз уходила от него недовольная. Он чувствовал, что и сегодня разговор не ограничится одними уличными новостями. Вряд ли она пришла бы только из-за них. И действительно, покончив с ними, Аксинья подвинула стул ближе к столу, на котором Степан готовил для лепки глину, изрядно затвердевшую за день, и сказала:

— Хочу у вас, Степан Дмитриевич, попросить совета. Вы человек деревенский, навроде меня, к тому же мужчина, можете на ум наставить глупую бабу...

— Для чего такое длинное вступление, говори сразу, в чем тебе советовать, — прервал ее Степан.

— Сразу никак нельзя, дело-то у меня уж больно деликатное... Знаете того жильца, что занимает на третьем большую угловую комнату?

— Лысого старика?

— Он еще не такой старый, как вам кажется, — Аксинья перешла на шепот. — Они с нашей хозяйкой были связаны. Теперь у них произошла размолвка. С самой осени она больше не приглашает его по вечерам пить чай.

Степан пока еще не улавливал смысла разговора, но ему изрядно надоела болтливость Аксиньи.

— Ну а тебе-то что до этого?

— А то, что он мне предложил сойтись с ним за умеренную плату.

Степан присвистнул.

— Значит, потянуло к молодой, да еще к девушке. — И посоветовал: — Не связывайся, обманет мошенник.

— Не обманет, я не глупее его; велю сначала положить деньги на книжку, на мое имя...

Степана покоробило от ее практичности даже в таких делах.

— Какого черта тогда пришла спрашивать совета, коли сама такая умная?!

— Бабе никак нельзя без мужского совета, — ответила она невозмутимо, не обратив внимания на его тон. — Сама я, по-глупому так рассудила: жениха у меня теперь нет, сохранять себя не для кого. А деньги пригодятся на лавчонку. Вон и Маруська нашла себе хахаля, кого-то из важных, с ног до головы одел ее и деньги дает...

Степану не хотелось входить в подробности Аксиньиного деликатного дела, и он с досадой махнул рукой.

— Как хочешь, ты уж сама все решила, и нечего тут советовать.

Он постарался скорее выпроводить ее, чтобы она тут не мешалась, и принялся за лепку. В который раз он уже возвращается к одной и той же теме — выразить через автопортрет трудности и тяжести жизни, высказать боль тоски по неведомому. Законченная работа всякий раз оставалась стоять на столе, если он сам не браковал ее и не уничтожал, лишь до прихода Ядвиги. Достаточно было одного незначительного замечания с ее стороны, как он снова превращал все в комок глины. И вовсе не из-за того, что обижался на ее критику. Если и была со стороны Степана обида, то лишь на собственное бессилие, и ничуть не на нее.

— Ежели вы хоть в чем-то покривите душой и не скажете мне правду, больше не буду считать вас другом, — предупредил он ее, когда Ядвига однажды попробовала пожалеть его и сказала, что работа в общем-то ничего.

Она с каждым разом все больше убеждалась, что Степана обманывать нельзя: рано или поздно он сам придет к верному заключению. А ей он верил, верил, как самому себе. Она это чувствовала и больше не делала попыток лгать. Ему нравилось, когда она высказывалась прямо и коротко, без обиняков.

Сегодня у него что-то совсем не ладилось. Перед мысленным взором неотступно маячила женщина с красным знаменем, шагающая по баррикадам, а в ушах то и дело звучали слова пьяных манифестантов. Убедившись, что работа на этот раз не пойдет, он, наконец, отошел от стола, вытер насухо руки и набил трубку. Не слишком ли над мелкой темой он бьется? Эта мысль пришла внезапно и уже больше не оставляла его в покое. Он выкурил трубку, оделся и вышел побродить по вечернему городу. В эту минуту ему очень недоставало Ядвиги. Как бы он хотел сейчас поделиться с ней своими сомнениями. Но к ней не пойдешь, да и не хотелось ему показываться на глаза ее родителям...

Ночная Москва несколько успокоила Степана. Улицы были тихи и почти пустынны, лишь изредка попадались подгулявшие компании — осколки дневных манифестаций, да на перекрестках темными тенями маячили проститутки. Усталый от ходьбы и продрогший, он заторопился в постель, чтобы скорее согреться. Поверх тонкого байкового одеяла кинул старое пальто, новое так и осталось у портного. После рождественских праздников денег хватило лишь на костюм. Портной настоятельно советовал не отказываться и от пальто, он, мол, подождет, ему нечего бояться, у Степана есть поручатель, в случае чего, заплатит он. Степан попросил старика попридержать пока пальто у себя: будут деньги, сам выкупит...

Степан долго ворочался на жестком свалявшемся тюфяке. В голову лезла всякая мелочь и чепуха. Мысли независимо от его желания перескакивали с одного на другое. Ни с того ни с сего опять вспомнилась Маруся, которая, наконец, по словам Аксиньи, нашла себе постоянного хахаля. Недолго же она удержалась в натурщицах... А сама-то Аксинья какова, хитрая бестия. Ох, не завела бы ее эта хитрость на ту же дорожку, на какую попала ее подруга... Перед самым забытьем в мыслях Степана снова мелькнула женщина Делакруа со знаменем в руках...