Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Сидя здесь, среди безмолвия утесов, Энтони почувствовал вдруг ненависть ко всему человечеству. Он ненавидел не только Босмена, но и Джин, и весь ее ничтожный самовлюбленный мирок, Джин — девушку, на которой он уговаривал себя жениться. Он ненавидел семью Хартли, их фешенебельный дом, фирму. Он ненавидел суд, присяжных, судей, газеты, города, людей. И ненавидел себя за то, что не мог отрешиться от собственной плоти.

Темнота серым плащом обволакивала его. Продрогнув, он поднял воротник куртки, стараясь согреться, и поднялся.

Нет, кроме женитьбы на Джин, и женитьбы немедленной, иного выхода у него нет. В эту ночь он преклонит колени перед Маммоной.

Медленно пошел он прочь, мучаясь от принятого поневоле решения. Устремив глаза на освещенные дома на холме, он прошел по пляжу и выбрался на шоссе.

Прохожие редко попадались ему на пути; стало совсем холодно. По тротуару ему навстречу шла девушка; она была тепло одета — с шарфом вокруг шеи и в пальто; волосы ее развевались от морского бриза. Она шла быстрой походкой — вероятно, спешила. Разве есть что-нибудь в жизни, из-за чего стоило бы спешить? Почему он должен спешить жениться на Джин? Девушка в пальто и шарфе прошла мимо него, и улица впереди стала пустынной — ничего, кроме серого сумрака.

И вдруг перед его мысленным взором снова возникло ее лицо, освещенное на мгновение фонарем. Словно смутные воспоминания прошлого вдруг обрели живость настоящего. Энтони был так ошеломлен, узнав знакомые черты и волосы, что не успел даже убедиться, действительно ли это она.

Он круто повернулся. Ее фигура казалась теперь маленьким пятном на фоне улицы.

Задыхаясь от волнения, он кинулся догонять Рэн.

Он повез ее в горы. Зима еще не успела сорвать багряный убор с орешника и дубов, да и многие тополя стояли одетые листвой, а в виноградниках, мимо которых проносилась машина, вечерний ветерок трепал большие, призрачно колыхавшиеся листья.

В наступающих сумерках Энтони снова взглянул на Рэн. Она была все такой же, какой он помнил ее, когда гостил у них на ферме. Волосы у нее все так же рассыпались по плечам, а глаза — живые, по-восточному широко расставленные и чуть раскосые, были все такими же прекрасными и в то же время какими-то совсем другими — более добрыми, теплыми, нежными, чем раньше. И говорила она, хоть и попрежнему медленно, но не так осторожно, не обдумывая каждое слово, как прежде.

Они свернули в аллею миндальных деревьев, стоявших в цвету, точно весной — всю прошлую неделю погода была такая солнечная.

Энтони не задумывался над тем, куда они едут. Он был рад, что шуршание шин по асфальту заглушает биенье его сердца, помогает успокоиться и преодолеть волнение первых минут, вызванное ее рассказом о том, как она жила эти двенадцать лет, прошедших со времени их последней встречи.

Она рассказала ему, как на их ферму одно за другим посыпались несчастья: от засухи погиб весь урожай, а от ящура перемер весь скот; наконец, кредитор предъявил закладную к немедленной уплате. Отец ее умер бедняком, после его смерти семья распалась. Мать ее — совсем уже старенькая и больная — живет с Тео и его женой в Претории; Пит после демобилизации из армии работает на почте в Блумфонтейне.

Закончив школу, Рэн поехала в Иоганнесбург, где занялась машинкой и стенографией, а затем получила работу в одной золотодобывающей компании. Во время войны она вступила в ряды женской вспомогательной службы военно-воздушных сил и дослужилась до чина лейтенанта. Демобилизовавшись, она вернулась к прежней работе, которой занималась до войны.

— Тут я вышла замуж, — сказала она.

Они ехали среди темнеющих неподвижных, словно колонны, сосен, мимо пихт, тихо кивающих в ночи своими вершинами. От ее признания у него запульсировала жилка на шее. Перед ним была уже не та девушка с далекой фермы, которую он когда-то любил, а женщина, чья-то жена. В памяти всплыло его последнее письмо к ней, вспомнились причины, побудившие его написать это письмо. Какой же он был болван, настоящий болван!

— Я, кажется, очень удивила вас, — рассмеялась она, нарушив затянувшееся молчание.

— Да, немного. Быть может, лучше отвезти вас домой, чем в горы?

— Мой дом — в Иоганнесбурге, но об этом после. Расскажите сначала о себе. Вы женаты?

— Нет.

— Почему же? Сейчас у нас тысяча девятьсот сорок девятый, и, значит, вам — постойте-ка! — двадцать восемь лет.

— Да, но пять из них я, как и вы, провел в армии.

Энтони сообщил, что у него теперь другая фамилия — о причинах ее перемены он сказал Рэн то же, что и всем. Она не стала расспрашивать. Он рассказал ей о годах учения, о работе и службе в армии и добавил:

— Как это ни странно, Рэн, но именно сегодня я намеревался принять важное решение.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что вы явились и спасли мою жизнь.

— Не понимаю.

Он остановил машину, разжег трубку и принялся рассказывать историю своих отношений с Джин. Рэн внимательно слушала. Энтони был счастлив, что нашелся человек, которому он мог излить душу, с кем мог поделиться сомнениями, рассказать, какие низменные побуждения толкали его на этот шаг. Он поведал ей и о Генри Босмене, и о том, как — но не почему — опасается его напускного добродушия. Рассказал про Джин, как она, используя малейший предлог, осаждает его телефонными звонками, всегда и во всем с ним соглашается, ловит каждое его слово.

— Не думайте, — сказал он в заключение, — что я хвастаюсь коллекцией разбитых сердец. Тут дело посерьезнее. Я ведь уже сказал вам, что вы спасли мне жизнь. — Голос его понизился до шопота. — Да, спасли. Если б я не встретил вас сегодня вечером, я, очевидно, сделал бы предложение этой девушке.

Рэн отнеслась к этому холоднее, чем он рассчитывал.

— Вы, пожалуй, не видите в моей жизни ничего необычного, Рэн, — поспешно продолжал он‚ — однако вы ошибаетесь. Почему — я не могу вам объяснить. Женись я на Джин, я обрел бы комфорт и прочное положение, я бы преуспевал материально и обладал всем, что в этом мире имеет значение. В моей жизни есть некоторые обстоятельства — мрачные тени. Вы единственный человек, с которым я могу хотя бы вот так, иносказательно, говорить об этом. Да, в моей жизни есть мрачные тени, и я стараюсь бежать от них. В семействе Хартли я был бы в безопасности. Зато лучшее, что во мне есть‚ — если оно действительно есть во мне, — погибло бы безвозвратно... — Он умоляюще посмотрел на Рэн, но ее лицо было непроницаемо. — Неужели вы не понимаете? — взмолился он.

— И да, и нет. Мне все-таки хотелось бы знать, зачем вы написали мне то письмо — последнее. Это, конечно, было давно, и мы были еще совсем детьми. Но уж очень все странно получилось.

— О, Рэн, если бы я только мог вам все объяснить! В этом опять-таки повинны мрачные тени, так осложняющие мою жизнь. — Он попытался сдержаться, но слова так и рвались наружу, помимо его воли. Быть может, он наконец все-таки скажет ей.