Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Энтони совсем сник. Он смотрел в окно с беспомощным, безнадежным видом.

— Станете вы это делать или нет, — продолжал Тэрнер, — решать вам. Я могу сказать лишь одно: если вы прибегнете к свидетельству вашего брата, вы выиграете процесс. Но ваше дело решать.

Энтони вынул сигарету, закурил, несколько раз затянулся, прежде чем ответить. Потом сказал:

— Могут ли меня признать виновным в предумышленном убийстве?

— Если вы не станете давать показаний и будете признаны виновным в соответствии с версией, изложенной в заявлении Босмена, это значит, что, по мнению присяжных, вы замахивались на него стулом. Следовательно: вы либо хотели его убить, либо не думали о последствиях такого акта, что, как вам известно, одно и то же. Иными словами, вам припишут убийство.

— Но ведь нет никаких следов, которые указывали бы на то, что я ему нанес этот предполагаемый удар.

— Не думаю, чтобы это имело какое-то значение. Удар мог только сшибить его. А уж остальное произошло потому, что он был нетрезв.

Энтони встал и принялся ходить по комнате.

— И кроме того, если я не выступлю в качестве свидетеля, это только повредит Джин?

Тэрнер вытянул губы, сложил вместе кончики пальцев и посмотрел в потолок.

— Ваше отсутствие на свидетельском месте будет выглядеть безусловно подозрительным, — сказал он. — Могут решить, что Джин Хартли все-таки была у вас, сколько бы она это ни отрицала. Даже отсутствие губной помады на чашках и то может быть объяснено. Ведь в конце-то концов после поцелуев на губах едва ли остается много помады. И Блер безусловно сыграет на этом.

— Мне кажется, вы правы. Это будет плохо выглядеть.

Энтони помолчал. Потом подошел к окну и неуклюже загасил сигарету о подоконник. Повернувшись, он посмотрел на Тэрнера. Лицо его было мрачно, но исполнено решимости.

Тэрнер приподнял брови и откинулся на спинку стула.

— Что ж, правда так правда! — заявил Энтони. — Я скажу им правду!

— Я не хочу принуждать вас к этому, Грант, но, по-моему, это единственный выход.

Правда! Какую цену имеет правда в этом мире, где все понятия смещены, думал Энтони. Не честнее ли было бы в данном случае сказать ложь и уйти с этой ложью, чем сказать то, что люди называют правдой?

— Мне думается, Блер попытается доказать, что вы были влюблены в Джин Хартли, — сказал Тэрнер, — или, по крайней мере, что она была влюблена в вас. До сих пор он ни словом не обмолвился о ваших взаимоотношениях — на них имеется намек только в заявлении Босмена. Когда же вы взойдете на свидетельское место, он уж постарается сделать из вас котлету. Вы, конечно, сможете все объяснить, рассказав о той, другой девушке — вашей приятельнице. Думаю, что вам не придется непременно называть ее имя — Энтони кивком головы согласился с предположением защитника. А теперь надо, пожалуй, поговорить с вашим... м-м... братом. Мы еще раз вместе с ним обдумаем его показания и, возможно, нам удастся найти способ скрыть то, что он ваш брат.

Когда Энтони с Тэрнером вернулись в суд, им показалось, что они попали в пекло. Утро поначалу было теплое, но чем ближе к полудню, тем становилось жарче, и теперь уже никто не нуждался в напоминании, что лето в самом деле наступило. Пудра на лицах женщин превратилась в кашу; мужчины то и дело оттягивали пальцем воротничок рубашки, чтобы хоть немного охладить разгоряченное тело. Но интерес к процессу, тем не менее, не ослабевал.

Как только судья и присяжные заняли свои места, поднялся Тэрнер.

— Попрошу мисс Джин Хартли, — сказал он.

Светские дамы перестали шептаться и вытянули шеи, чтобы увидеть Джин, проходившую на место для свидетелей, постукивая каблучками. Ее головка, когда она поднялась на возвышение для свидетелей, была с подчеркнутым презрением откинута назад, но Энтони отчетливо видел по ее глазам, что ей страшно. На ней был хорошо сшитый серый костюм. Маленькая шапочка терялась в густой массе черных волос.

Руками, затянутыми в белые перчатки, Джин впилась в перила, ограждавшие возвышение для свидетелей. Она окинула быстрым взглядом огромную толпу, наполнявшую зал, и словно бы слегка пошатнулась. Но в эту минуту поднялся писец и спросил ее имя, — она повернулась к нему, и это движение, казалось, вернуло ей обычное самообладание.

Присутствующие в суде женщины, затаив дыхание, ждали рассказа о тайных встречах ночью на квартире у Энтони, о незаконной связи и даже аборте. Иные, сгорая от болезненного любопытства, страшились и надеялись услышать от свидетельницы подробности драмы, как две капли воды похожей на их собственную.

Однако всех их ждало разочарование. Джин решительно утверждала, что никогда не была на квартире у Энтони. Голос ее порой подымался до крика.

— Никогда, никогда, никогда! Я же говорю вам, что никогда не была там. Такое предположение просто возмутительно.

— Но покойный утверждал, будто слышал ваш голос, мисс Хартли, — скептически заметил Блер.

— Ничего он не слышал. Не мог слышать. Я же говорю вам, что меня там не было.

— Как же вы в таком случае объясняете его заявление? К чему умирающему человеку говорить ложь?

— Он просто сумасшедший! Самый настоящий сумасшедший!

Она уже не владела собой. Присутствующие прямо ахнули, услышав, как она говорит о своем бывшем поклоннике. И без того тонкие губы ее стали еще тоньше, рот гневно скривился.

— Как это понять — «сумасшедший»?

— Ах, боже мой, он всегда был необычайно подозрительный и ревнивый. Малейший пустяк с моей стороны мог вызвать целую бурю.

— Поговорим теперь об обвиняемом. Вы говорите, что не были у него на квартире»

— Нет, я же сказала вам...

— Но — надеюсь, вы извините, что я касаюсь ваших интимных дел, — вы ведь были влюблены друг в друга? Я хочу сказать — вы и обвиняемый?»

— Милорд, — жалобно обратилась она к судье, — я долина отвечать на этот вопрос?

— Боюсь, что да, мисс Хартли, — торжественно изрек он. — Этот вопрос, мне кажется, имеет прямое отношение к делу.

Джин опустила глаза и с минуту помолчала.

— Да, мы были влюблены друг в друга. Но и только. Больше между нами ничего не было. Ничего!

Энтони посмотрел на присяжных. Двое из них перешептывались. Все они казались немножко ошарашенными, однако искренность Джин несомненно произвела на них впечатление.

Энтони откинулся на спинку скамьи и стал слушать. Даже странно, с каким философским спокойствием он относится ко всему. Точно сидит в театре и смотрит драму или трагедию, которую уже читал и, следовательно, знает, чем она кончится. Пройдет совсем немного времени и на возвышение для свидетелей поднимется Стив. Потом он сам. И хотя скоро он будет стоять на свидетельском месте и рассказывать суду, присяжным, обществу, всему миру историю своей жизни, его второе «я» будет попрежнему сидеть в зале среди публики, скрестив на груди руки. Энтони Грэхем — зритель — будет со стоическим, невозмутимым спокойствием наблюдать за Тони Грантом — центральной фигурой человеческой драмы, выступающим в роли свидетеля.