Ангел Каралийчев - Весна

Апостол прилег на лавку. Величка прикрыла его тулупом и неслышно, на цыпочках, вышла из комнаты.

К вечеру Апостол встал, вымыл лицо студеной водой, затянул пояс своих турецких шаровар, наглухо застегнул антерию и тулуп, надел на голову феску, простился с Величкой и Гечо и пошел по Севлиевскому шоссе. Медник Никола Сирков уже ждал его за городом верхом на коне. Они свернули с дороги, поспешно распороли седло, затолкали туда комитетские документы и снова зашили. Никола ехал верхом, Левский шагал рядом. Когда приблизились к «Пази-мосту», навстречу показался стражник. Завидев его, Левский свернул в ближайший виноградник, где дымились две-три груды свежего навоза. Стражник бросился за ним следом.

— Кто такой, куда путь держишь?

— Здешний я, из Ловеча. Пришел посмотреть, куда мой работник навоз свалил. Ты что, не узнал? Я-то тебя знаю.

Стражник подозрительно посмотрел на него, покачал головой и пошел своей дорогой дальше. Когда он исчез за поворотом, Левский бегом догнал Николу и сказал:

— Слезай, теперь я поеду.

Ловко взлетел в седло и пустил коня вскачь.

Дорога была тихой и безлюдной. В молодых дубовых рощицах тихо шуршала медно-желтая листва. Стаи воронья с зловещим карканьем кружились над селами.

Уже смеркалось, когда они добрались до Кыкрины, на постоялый двор. Содержатель его, Христо Латинец, был преданный комитету человек. Левский соскочил с седла, бросил Николе поводья, велел отвести коня в конюшню и толкнул дверь. Его обдало запахом вина, табака и жареного мяса. Кыкринцы праздновали день святого Стефана, пили, веселились. Во всю мочь раздувал свою волынку музыкант. Апостол поздоровался с веселой компанией, прошел мимо столов и вошел во внутреннее помещение, предназначенное для ночлега постояльцев.

— Это кто ж такой будет? — спросил один из крестьян хозяина.

— Нешто не узнал? Христо это, сын деда Ивана.

— Да ведь он мне кум! — обрадовался крестьянин, поднялся с места и, покачиваясь, направился вслед за Левским.

— Значит, ты и есть Христо Крачул? — спросил крестьянин, наклоняясь к самому лицу Левского.

— Он самый, — отвечал Апостол, который знал Крачула.

— А здорово ты изменился. И не узнать. Помнишь, как ты у меня детей крестил?

— Как же мне, куманек, не измениться — чай столько лет скитался по Сербии, — ответил Левский и, чтоб покончить с этим разговором, шагнул к маленькой дверце, которая вела в конюшню. — Схожу взглянуть, задали ли корму моему коню.

Из конюшни Апостол вышел во двор. Все вокруг запорошило снегом. Деревья, крыши, сарай, плетень, большая колода, на которой Латинец рубил дрова, и вонзившийся в нее топор — все словно гусиным пухом осыпало. Высоко взошла над Севлиевским хребтом луна, опоясанная мерцающим серебристым нимбом.

— К непогоде, — тихо проговорил Апостол, внимательно поглядев на небо, и прислушался: из села доносился хриплый собачий лай и глухие удары барабана. Должно быть, какой-нибудь Стефан встречал гостей.

Левский вернулся в корчму и попросил Латинца:

— Выпроводи-ка народ. Я жду гостя! Пусть нам не мешают.

Латинец схватился за живот и принялся громко стонать да охать.

— Ох, худо мне! Пойти прилечь, что ли. И с чего это меня вдруг схватило… Вот что, расходись, братцы, по домам.

Один за другим потянулись крестьяне из корчмы. Христо запер дверь, принес кусок холодной свинины, разломил каравай. Не забыл поставить на стол и оку вина, чтоб выпить с Николой за здоровье главного апостола. Они пили вино и то и дело отпускали крепкие словечки, поминая попа Крыстю. Левский молчал, поглядывая время от времени на дверь. Пропели первые петухи.

— Не придет! — сказал Латинец.

— Почему? — спросил Левский.

— Потому что совесть у него нечиста. Пойдем, отдохнем маленько. Если выйдем пораньше, доберемся до места прежде, чем луна скроется. Я прямые тропинки в Тырново хорошо знаю, да как бы в темноте все же не сбиться.

Они улеглись в натопленной комнате и вскоре заснули. В полночь Никола Медник проснулся. Подбросил дров в очаг, достал из своей торбы вареную курицу и принялся с аппетитом закусывать. Потянулся и за недопитой бутылью. Громкое его чавканье разбудило Апостола. Он приподнялся, откинул одеяло и потянулся.

— Ты что там делаешь?

— Ем! — ответил Николчо. — Все никак не наемся. Путь предстоит долгий. Вставайте, что ли, да в дорогу.

Латинец тоже поднялся. Сладко, протяжно зевнул, потом обмотал себя кушаком, долго пыхтел, завязывая царвули, и наконец сказал:

— Пойду накажу своим, чтоб нынче управлялись в корчме без меня, а вы тут собирайтесь покуда.

Он вышел. Слышно было, как на дороге в село заскрипел снег под его царвулями.

Апостол обматывал вокруг себя свой алый кушак, когда дверь постоялого двора затрещала под сильными ударами. Левский и Никола прислушались.

— Ач капу! Отворяй ворота, хозяин! — донесся хриплый крик.

Никола вмиг узнал голос Хасана Чауша, того самого стражника, которого они повстречали у «Пази-моста». Он неслышно подкрался к двери, прильнул к замочной скважине и увидел темные силуэты людей, направивших ружья на дверь. Один, второй, третий… много их. Он отпрянул и зашептал:

— Мы окружены! Там их видимо-невидимо!

Левский наскоро подпоясался, взял свой револьвер в правую руку, револьвер Латинца — в левую, велел Николе открыть маленькую дверцу, что вела в конюшню, и тихонько выскользнул из комнаты. Пересек на цыпочках занесенный снегом двор. Подошел к самой калитке, но открывать не стал, чтобы не привлечь скрипом внимания стражников, а разбежался, надеясь одним прыжком перемахнуть через забор. На беду нога в широких шароварах зацепилась за верх забора, и Апостол ничком, вместе с калиткой, рухнул наземь. Как раз против калитки стояли в засаде три стражника. Когда Левский упал, они с диким ревом накинулись на него и прижали к земле, но Апостол, обладавший недюжинной физической силой, расшвырял их в стороны, вскочил на ноги и выстрелил. Стражники истошно завопили.

— Юрум бре! [8] Давай! ( турецк. ) — взревел раненый Юсеин Бошнак, и стражники, все шестнадцать разом, разрядили свои ружья в Левского. Одна пуля обожгла его голову над левым ухом. Стражник, стоявший к нему ближе других, взмахнул тесаком и отсек ему пол-уха, но плечо осталось нетронутым — спасла антерия. Словно стая волков, налетели на него остальные стражники. Повалили неукротимого апостола, вдавили голову и ноги в снег, с торжествующими криками скрутили руки за спину и связали веревкой.

Когда они поставили его к стене дома, главный апостол был весь в крови, смертельная бледность покрывала его лицо. Без шапки, волосы всклокочены, зубы стиснуты, широко открыты глаза. Но его звонкий, дивный голос рассек тьму зимней ночи, окутавшей его порабощенную отчизну: