Людмила Третьякова - Театр для крепостной актрисы

Принявший в двадцать один год монашество, он на всех этапах своей жизни на пастырском поприще умел быть не только строгим ревнителем православия, но и человеком с на редкость сострадательной душой.

Он понимал людей кающихся и грешащих, старался помочь, успокоить, был чужд той суровости, от которой сжимается человеческое сердце. Снисходительный к «малым мира сего», Платон был смел с великими. Однажды преградил путь в царские врата императору Павлу, поскольку тот не снял шпагу.

В старых изданиях о митрополите Платоне можно прочитать удивительные вещи. Например, такое: к нему подошла под благословение дама. Платон сорвал оказавшуюся возле них розу, благословил ею женщину и передал ей цветок.

Этого митрополита видели обедающим с бурсаками, ворошащим сено, запросто поющим за дьячка в какой-нибудь маленькой церкви. Платон любил простую, уединенную жизнь. Его возмущали светские награды духовенству. Сам он от них неизменно отказывался, заявляя: «Желаю умереть архиереем, а не кавалером».

Знатока человеческих душ, Платона невозможно было обмануть, прикинуться богобоязненным, милосердным, смиряющим свою гордыню — если этого не было.

И то, что именно такой человек проникся искренним расположением к грешной подруге сиятельного графа, добавляет к портрету Жемчуговой особые краски.

Быть может, митрополит Платон стал тем единственным человеком, кому без утайки Параша поверяла все свои горести и сомнения, не скрывая ничего. Легко представить, каким облегчением для нее было найти такого духовного пастыря, который понял бы всю драму чистой, богобоязненной души, вынужденной жить «во грехе».

Платон избегал строгостей осуждения. Напротив, он старался унять Парашины терзания. Он не спешил казнить, спешил миловать и утешать, ценя в ней женщину и особой судьбы, и особого душевного склада. Однажды видели, как увлеченный разговором с Парашей митрополит поднес к губам ее руку...

Сердце Николая Петровича тоже было открыто митрополиту. Граф доверял ему самое сокровенное, интимное, о чем не обмолвился бы больше никому. Говорил, например, о мечте иметь от Параши ребенка, своего наследника, продолжателя знаменитого рода.

Корил ли Платон графа за промедление с женитьбой? Мы об этом не знаем. Но то, что каждое его слово, каждый совет побуждали Николая Петровича «побороть бренные предрассудки света» и увенчать эту давнюю проверенную связь супружеством, — несомненно.

Нам, сегодняшним, не понять, что могло удерживать графа с его-то финансовым и родословным могуществом от последнего шага.

Конечно, для Шереметева их союз с Парашей был давно предрешен. Но, как, к слову сказать, многие мужчины в подобной ситуации, граф нуждался в каком-то внешнем толчке, чтобы перейти Рубикон. И это не заставило себя ждать.

...Два последних года восемнадцатого века были для Николая Петровича и Параши очень тяжелыми. Прощанье с театром, которому оба сполна отдали все таланты и силы, оказалось незаживающей раной. Как это часто бывает у людей, лишившихся дела жизни, обоих, и без того некрепких здоровьем, их как-то враз подкосили болезни.

...Граф страдал так сильно, что не в силах был сдерживаться. Его крик будоражил некогда счастливое гнездо Шереметевых, и испуганная прислуга крестилась по углам. Приоткрывая глаза после приступов, в сумраке от глухо задернутых штор, граф видел одно и то же: бледное лицо Параши, склоненное над ним. Она, как ребенку слезы, вытирала его мокрое от пота лицо. Больной так мучился, что порой смерть казалась избавлением, и, устав от боли, Николай Петрович жаждал ее прихода. Но в тот миг, когда немного отпускало, он всякий раз с ужасом думал о том, что станет с Парашей, если он умрет.

Секрета тут не было: тело еще не успеет остыть, как Параши здесь не будет. Ей не дадут плакать. Ей не позволят проститься. И сестра, и племянники явятся к его смертному одру не для прощания и скорби, а для расправы с ненавистной холопкой. Не успеет сесть солнце его последнего дня, как Парашу раздавят, уничтожат, опозорят под довольные ухмылки презренной дворни.

Мысль не дать этому свершиться была единственным, что удерживало графа на свете. Он просил Бога оставить ему жизнь ради Параши. И мольбы были услышаны. Он поднялся. Но словно для того, чтобы в свою очередь у Парашиной постели со страхом прислушиваться к ее тяжелому дыханию.

Граф часами недвижно сидел возле Параши. Прочь дела, которые он привык не запускать. До них ему сейчас нет дела. Он всматривается в заострившиеся любимые черты, ища надежду.

Сколько лет Параша делит с ним его жизнь, его ложе! Бывало, что он пытался скинуть с себя наваждение, эту необоримую привязанность к ней. Но каждый раз возвращался, как нашкодивший мальчишка, любя Парашу еще больше.

Со временем граф перестал искушать судьбу. А ведь Параше уже исполнилось тридцать. Цвет молодости облетел, и это особенно стало заметно сейчас, когда ее мучили надсадный кашель и слабость. Она поблекла, потускнела. Но то, что было очевидно для всех, Николай Петрович не замечал, или, во всяком случае, это не имело теперь ровно никакого значения. Неужели когда-то он прельщался гладкими, как яичко, личиками, требуя от женщины лишь молодости и красоты? Все, что теперь для него было необходимо, — это продлить жизнь Параши.

Врачи боялись приступов крайней раздражительности графа, когда он укорял их в нерадении и бессилии. Граф и сам понимал, что несправедлив, но страх потерять Парашу лишал его возможности владеть собой. Его убивало то, что он догадывался о причине постоянного неутихающего смятения больной. Параша боялась уйти с тяжелым грехом, в который вогнала ее любовь, лишенная Божьего благословения. Шереметев сокрушался: он не уберег любимую женщину ни от мук физических, ни от мук душевных. Граф дал зарок — если судьба смилостивится и оставит ему Парашу, он избавит ее от греховной жизни в прелюбодеянии, их союз будет узаконен и освящен Его святой волей. Параша же не отрывала взгляда от иконы Божьей Матери Всех Скорбящих Радость в серебряном окладе, с которой никогда не расставалась. Ее губы постоянно повторяли слова: «Наказуй, наказуй меня, Боже, но смерти не предавай». И вот случилось то, на что надежды уже не было, — Параша поднялась.

Так, «в постоянных заботах друг о друге, среди волнений и тревог с проблесками великого счастья, в полном единении духа и пламенной веры» граф и Параша приближались к знаменательному дню. Наступал 1801 год, когда исполнилась их заветная мечта.