Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Каким Иудой он оказался! – гремел голос попа. – Ведь это самый чёрный, смертный грех!

– Не гневайся так, отец Хрисанф, – попытался успокоить его Кехсэй. – Да, не выдержала душа юного человека множества тяжких ударов судьбы, надломил её груз жизненных невзгод, вот и поступил он опрометчиво. Но мы-то старше, нам надо понять его, а не клясть.

– Что значит – не выдержала душа? Он Бога своего предал, Бога! А отвернуться под бременем недоли от Господа – это грех ещё более страшный!

– Нет, говорю, не надо его проклинать. У него вся жизнь впереди. Человек может не раз ошибаться и сам свои ошибки исправлять. Может, он ещё воротится к истинной вере.

– Замолчи, несчастный! Не защищай грешника ещё более греховными словами! – в ярости прогудел священник. – Воротится он, видите ли! Да что наша вера, наша Церковь – стадо баранов какое, что ли? А он, что ли, баран, чтобы перебегать из одного стада в другое? Ничем и никогда, никаким покаянием и никаким искуплением он прощения от Господа не заслужит!

– Не может такого быть! – воскликнул Сабарах. Коленопреклоненный перед иконой, он только сейчас увидел: перед ним вовсе не Образ Господень, а разгневанный поп. Он вскочил на ноги. – Я знаю: если человек от чистого сердца своего молитву к Богу обращает, если с чистой душой молит о прощении, чистосердечно раскаивается – Господь поймёт его и простит…

– Да что ты понимаешь в делах Господних?! – возопил священнослужитель. – Как ты смеешь меня, слугу Церкви Божией, учить вере? Ты кто? – убийца, стоишь по колено в крови, грешник великий. На твоей совести столько погубленных душ, что не тебе поминать имя Божие! Видеть тебя не могу!

– Я… нет, я не убийца! Всяко меня поносили за мою долгую жизнь, но никто никогда… – Кехсэй-Сабарах от негодования захлебнулся словами, хлопнул по колену запылённой шапкой, выпрямился, преобразился, взял себя в руки. Даже голос его зазвучал по-иному, твёрдо и уверенно: – Да, я воин. За мною множество битв и побед. Во главе наших войск я защищал жизнь моего народа – да, потому и убивал вооружённых врагов. Но за всю мою воинскую жизнь я не убил ни одного безоружного человека, не погубил ни единой невинной души! А число спасённых мною людей стократ больше числа убитых врагов…

– Он ещё похваляется! Да какие там победы, если в жалком виде ваш народ пребывает? A за грехи твои пред Господом ответ будешь держать! А Он не услышит ни тебя, ни Кучулука, питомца твоего, не обратит Лик Свой к вам.

– Хо! Да ты всего лишь поп, или ты у самого Господа состоишь в советниках? Почему ты за Него решаешь, как ему поступать?

При этих словах отец Хрисанф окончательно вышел из себя. Задыхаясь от гнева, он сначала пробубнил про себя нечто нечленораздельное, а потом изрыгнул словесно свою ярость:

– Если так, то я, слуга Божий Хрисанф, предам анафеме Кучулук-хана, променявшего веру святую на деревянного истукана! И тебя, головореза, тоже пред ликом Господа Нашего отлучу от Церкви! Завтра же предо всеми в храме изобличу ваши смертные грехи! Изыди! Не оскверняй собой храм святой!

– Ты и вправду это сделаешь? – поражённо прошептал Кехсэй.

– Воистину так! Приди завтра и сам услышишь!

– Неужто?! – Сабарах в страхе попятился. – Ладно, со мной поступай по своей воле. Хоть проклинай, хоть прославляй… у меня шкура уже такая дублёная, что ничем её не пробьёшь. Но Кучулука-то можешь пожалеть, снизойти к его младости?

– Никогда! Он предал Господа Христа Нашего!

– Что ж… – после некоторого молчания раздался грозно-приглушённый, глубинный, словно внутриутробный голос старого воителя. – Ладно! Вижу, ты человеческого языка понимать не хочешь… А я, как ты сам только что сказал, немало голов срубил на своём веку. К ним и ещё одна прибавится… твоя, Хрисанф. И пусть после этого я предстану перед судом Господним!

Как только Кехсэй-Сабарах вышел из храма, молча слушавшие весь разговор клирики обступили своего главу:

– Зачем связываться с этим живодёром?! Ведь он что сказал, то и сотворит непременно. Лучше отступись, подумай, как нам это дело миром уладить…

– Нет! Пусть Господь рассудит! – не уступал Хрисанф. – Я не стану мириться с разбойником, у которого руки по плечи в человеческой крови.

– Зачем ты так, отче? Ведь и впрямь он, Кехсэй, проливал кровь только в битвах, он же наши найманские жизни оборонял, – не уступали младшие церковные служители. – Нельзя с ним спорить: ведь тогда мы, найманы, пропадём начисто…

– И пусть! Всё в воле Божией! Не отступлюсь! Завтра же готов предать себя смерти, но до того предав Божиему проклятию вероотступника Кучулука, – непреклонно твердил настоятель.

– А я так мыслю: повремени ты анафемствовать, – смиренно, но тоже твёрдо молвил старый дьякон, прежде молчавший. – Да, все знаем: Кучулук по молодости горяч и опрометчив. Вот в бедствиях своих немалых он и заметался, ибо некрепок верой. Скорей всего, так решил: мол, Христос меня от несчастий не обороняет, так, может, другой бог мне получше покровительство даст… Не подумал, а где ж ему было научиться думать, когда с младенчества столько лишений и невзгод ему на голову пало. И я предвижу: он ещё опамятуется, и совесть в нем христианская проснётся. И вернётся он в лоно Церкви нашей и к Нашему Господу Иисусу Христу… И Вседержитель простит своё заблудшее дитя, услышит его покаянные молитвы…

– Братия, не судите обо мне яко о впавшем в гнев напрасный, – молвил после некоторых раздумий отец Хрисанф. – Не питаю я злобы к этому хану и к наставнику его. Веру я нашу хочу оборонить от отступников. Урок хотел дать тем, кто готов Господа Нашего предать. А Христос, что истинно так, милостив. Он прощает раскаявшихся грешников…

– Ну и ладно, – заключил этот тяжкий разговор старый дьякон. – Не подобает нам усугублять раскол меж нами и нестойкими из нашей паствы. Мы ведь и сами в изгнании и притеснении находимся. А с Кехсэем я сам потолкую…

Поутру Кехсэй-Сабарах, как и обещал, явился в храм в полном боевом облачении, сопровождаемый десятком воинов из его личной охраны. Однако, поговорив со старым дьяконом, он встал на колени перед иконой с ликом Спаса и долго молился. Потом исповедался и причастился.

…Старый воитель чуял всем своим существом: близится Великая Смута! Такая, что весь срединный мир содрогнётся от неё.

Ведь только слепец не видит, как пали нравы людские. Гляньте: вот люди, жившие прежде тихо и незаметно – а сегодня они, похоже, стали бесом одержимы. Шумят, буянят, глаза у них горят недобрым огнём, всё время они выискивают какой-нибудь повод, чтобы с кем-либо свару затеять. И сколько таких стало – едва ли не большинство!

Война – что могучий смерч: вздымает всякий сор, все, лишённое прочных корней и сильных ветвей. Она обостряет все главные пороки – жадность, корыстолюбие и прочие уродства природы людской, что до поры до времени таятся в глубинах душ.