Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Глупцам, людишкам с малым умишком война представляется этаким огромным бездонным сосудом, где сокрыто их будущее благоденствие, из которого через край плещутся всяческие невиданные щедроты и богатства Она манит возможностью вволю, хоть и ненадолго, утолить жажду алчности и златолюбия, утолить необузданную похоть, насладиться безмерной и безудержной свободой. Этим людишкам и в голову не приходит, что они сами могут и немыслимые страдания принять, и с жизнью расстаться. Нет, всё затмевает неукротимая уверенность, что, немного помахав мечом, можно вмиг обогатиться, овладеть такой добычей, что вьючных лошадей не хватит для её перевозки к дому…

Вот почему у всех народов те, кто управляют войском, подзуживают воинов к насилию при помощи низких инстинктов.

– Воины! Ворветесь в город, он будет на три дня отдан в ваши руки! Три дня вы будете вольны делать там всё, что захочется! Убивать, грабить, собирать любые драгоценности, брать под себя любых приглянувшихся вам баб – всё! Эти три дня будут для каждого из вас днями единоличного властвования. Всю оставшуюся жизнь будете вспоминать эти незабываемые дни!

…Есть, правда, одно исключение – монголы. Они никогда и даже на малейший срок не дают своим воинам своевольничать. Не разрешают бесчинствовать нукерам, потерявшим рассудок от горячки боя и жаркой рубки. Даже и после битвы воин не может покинуть строй, оставить в нём пустоту – тяжкая провинность, караемая смертью. Твоё место в строю может опустеть только лишь если ты погибнешь или если тяжкая рана свалит тебя с ног.

Кехсэй-Сабарах никак не может понять, чем монголы поддерживают такой порядок, и почему их люди его охотно принимают. Это поразительно! Это тайна, которую он никак не может понять…

Да, несомненно: война – бедствие, ни с чем не сравнимое, она разрушает человека, коверкает и грязнит всё его естество. Она так воздействует на его душу, что в ней просыпаются, казалось бы, мельчайшие и даже незримые зёрна разных низостей и скотств. Всякая грязь и всяческая погань всплывают в его природе наружу. Вот военачальники иных народов и стараются поощрять в людях, идущих на войну, алчность и жадность, чтобы на место человечности встали беспощадность, жестокость и жажда разрушения – вот чего хотят добиться такие предводители.

Монголы же воспитывают своих воинов совсем в ином духе. У них не поощряют личного геройства, бесшабашных удальцов, которые готовы увлечь за собой в безрассудный натиск других. У них строже всего спрашивается за нарушение прочности и нерушимости строя в бою – как на облаве во время охоты. Не рвись вперёд, но и не отставай! Что бы ни произошло, твоё место в строю, цепи не должно опустеть, стать брешью. Потому-то столь крепок строй монгольского войска, и нет в нём разрывов: всегда одновременно идут несколько мэгэнов подряд – вперёд-назад и вправо-влево воедино, словно одной цепью связанные. И потому выглядит такой строй устрашающе. И не застанешь его врасплох: даже если сможешь окружить – не остановишь, их плотные ряды пробьют кольцо окружения и уйдут!

Худо на душе становится у Кехсэя, едва лишь он подумает о монголах, тяжко на сердце… Все у них не как у людей. Если всякая война опирается на человеческие слабости, пороки и алчность, то у них все это карается смертью. Но все почему-то с удовольствием служат, совершенно бескорыстно. И ради чего? Непонятно.

А ведь когда-то сам Чингисхан его на разговор к себе пригласил! И говорил с ним так уважительно, так обстоятельно, с такой искренностью, как никогда и никто с ним из его ханов не толковал… Они, его повелители, разговаривали с ним либо пренебрежительно, высокомерно, либо косясь на своих приближённых. Явственно было одно: они не допускали его в свой мир, считали чужаком, потому и подозревали всегда в чём-то. То не разговоры велись, а, скорей, допросы: «Почему это так?», «А это почему не так?» – и всё. А ты отвечаешь, как бы оправдываешься, будто и вправду виноват в чём-то, словно не победу добыл, а провалил дело.

Но что толку теперь пересчитывать старые обиды?

Однако лишь подумает старый Кехсэй об этом – тошно ему становится, и тяжесть изнутри распирает грудь… Да что ж теперь поделаешь? Повелителей не выбирают: власть – от Бога. Так что надо принимать всё как есть и оборонять правителя изо всех сил. Даже о себе забывая…

Тем более, что нынче у него остался лишь один повелитель – Кучулук-хан. Единственная власть над ним, и единственная, кого ему защищать. Нe зря же ради него он чуть было не поднял меч на настоятеля храма, на главного попа в этом краю… От Кучулука теперь, от него лишь одного зависит судьба целого народа. К несчастью, слишком он горяч, вспыльчив, раздражителен. Слишком часто поступает не так, как подобает главе Ила, а как вольный сирота без всяких обязательств перед людьми, не имеющий ни прошлого, ни будущего. Слишком часто в нем норов говорит, а не государственная мысль, нацеленная в грядущее.

А настоящий правитель должен принести всего себя в жертву своему народу. Всё перенести ради народа и суметь приноравливаться к обстоятельствам… А принимать решения в буйстве от радости или от гнева – дело гиблое. Оно может такие плоды дать, в такую пропасть завести, что будут обречены судьбы множества людей, которые пока ни сном, ни духом не ведают о грядущих бедствиях…

Когда разгар лета сбрасывает на землю опаляющую и всепроникающую жару, когда безводные равнины высыхают добела и поверхность их покрывается трещинами, основная часть обитателей низин перекочёвывает в сторону гор. Там ветерки всегда прохладны, там часто выпадают живительные дожди, и зелёные луга полны скота и людей.

Так что Кехсэя-Сабараха всё время осведомляют о первых самостоятельных шагах его питомца Кучулука и о том, как воспринимаются эти шаги в народе. Конечно, каждый видит всё по-своему: одним повелениям люди не придают должного значения, другие же ими принимаются «на ура», но главный смысл их мало кому ведом. Однако старик так хорошо знает натуру своего воспитанника, что этот смысл определяет сразу.

Не может он не думать о делах державных… Никогда за свой долгий век не стоял он от них в стороне, а уж теперь просто не под силу ему от них отстраниться, уйти на покой. Думы эти с утра терзают его. Кроме них, кроме этих дум иные хлопоты его не особо занимают… Все дела здесь завершены, и уже месяц он ничем не занят. И, всю жизнь привыкший быть в круговороте больших забот, он заскучал.

Кажется старику: он уже никому не нужен, никто из сильных мира сего не берёт в расчёт, не обращает на него внимания. Такая мысль ввергает человека, всегда принимавшего какие-то важные решения и распоряжавшегося людскими судьбами, в дурное состояние духа… Оказывается, нет ничего более мучительного, чем вдруг оказаться не у дел, ничем не занятым…