Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

Поступок Левендаля давал ясно чувствовать графине, что ее час пробил и она для сердца Августа не существует.

— Послушайте, Гакстгаузен, — спрашивала она, — скажите мне откровенно, что такое вокруг меня происходит?.. А?.. Вы молчите, ну, скажите мне, по крайней мере, что вы знаете об этой Денгоф?

— Право, я ничего не знаю, — отвечал Гакстгаузен, — конечно, я что-то слышал, но это может быть одна из миллиона сплетен, не более.

— Нет, Гакстгаузен, это гораздо более. К чему лгать себе, это совсем не сплетня. О, мой Боже! В какое грязное болото они затянули там бедного короля!

Получив уведомление от Левендаля, что его любовное коварство с Анной не удалось, Флемминг решился действовать иначе, гораздо бесцеремоннее, и с этой целью сам отправился назад в Дрезден.

Первым его делом здесь было объяснить Анне через Гакстгаузена, что королю понадобился дворец «четырех времен года» и что для графини по этому случаю приготовлено другое помещение, в частном доме.

Ко́зель снесла этот первый открытый удар от своего венчанного любовника со спокойствием, которое трудно было от нее ожидать.

Выслушав Гакстгаузена, она отвечала ему:

— Дворец этот подарил мне король, он же его может и взять назад, да я и не тужу об этом, мне теперь было бы слишком тяжело здесь оставаться, и я уйду отсюда даже с удовольствием.

Действительно, графиня через несколько дней уже переехала в свое новое жилище.

Но этого было мало. Опальную фаворитку ждали еще большие унижения, вытекавшие, разумеется, из необходимости удалить ее еще далее, что представлялось нужным ввиду тех угроз, которые сама же она имела неосторожность высказать.

Еще в 1705 году, в те дни, когда Август был страстно влюблен в Ко́зель, он подарил ей красивую деревеньку Пильницу, которая была раскинута на живописном берегу Эльбы. Здесь на самом берегу реки были очень хороший дом и усадьба, где Анна проводила иногда жаркое время года.

Местоположение этой усадьбы было очень красиво. Кругом зеленели леса, на севере виднелись горы; внизу плыла тихоструйная Эльба. Прямо перед окнами дома тонул в зелени густо заросший кустарниками остров. От Дрездена эта деревня была в нескольких часах. Вот сюда-то именно и хотелось Августу выпроводить Анну, чтобы, не стесняясь ее присутствием в столице, свободно перевезти сюда из Варшавы свою новую фаворитку.

Надрессированная матерью и Пшебендовской, госпожа Денгоф ни за что иначе не хотела оставить Варшаву. Она настаивала на том, чтобы Ко́зель была удалена из города, и у Августа не дрогнула рука подписать Флеммингу исполнить это новое желание.

Флемминг, которым весь этот план был сочинен и продиктован через Пшебендовскую, немедленно занялся его исполнением. С этой целью он призвал Гакстгаузена и поручил ему объявить королевскую волю графине.

— Будьте добры, передайте ей это щекотливое поручение, — обратился он к Гакстгаузену. — А так как графиня Ко́зель имеет охоту считать меня своим врагом и потому, пожалуй, способна будет заподозрить, что это я ее так упорно выживаю, то вот возьмите и прочтите собственноручное письмо нашего короля, оно даст вам право уверить ее, что все это идет не от меня и что ей не на кого пенять и нечего дожидаться, чтобы я был вынужден перевезти ее в Пильницу против ее желания. Идите, пожалуйста, к ней сейчас же и уговорите ее оставить Дрезден, и притом как можно скорее.

Гакстгаузен отправился и, застав Ко́зель в довольно хорошем расположении духа, начал шутливо:

— Ну, что касается меня, графиня, то я должен вам сказать, что теперь уже решительно не в состоянии спорить с вами, что наш король действительно неразборчив.

— А что такое?

— Говорят, эта Денгоф просто черт знает что… Меня сейчас один тонкий знаток сердечных дел уверял, что это невозможно, чтобы такая женщина, как Денгоф, могла пользоваться прочной привязанностью Августа, и я теперь более чем когда-нибудь уверен, что если вы не будете сами портить свое положение, раздражая Августа, то он снова будет у ваших ног.

Анна догадалась, что за этими словами скрывается что-нибудь недоброе, и, упорно глядя на Гакстгаузена, сказала:

— Вы пришли ко мне, конечно, с каким-то новым поручением… К чему заводить издалека? Говорите прямо, что еще королю угодно от меня потребовать?

Гакстгаузен участливо взглянул на нее и отвечал со вздохом:

— Вы отгадали, я пришел к вам с поручением.

— Так говорите же! В чем дело?

— Я был сейчас у Флемминга…

— Что же дальше?..

— Он показал мне собственноручное письмо короля.

— Что же угодно было его величеству написать в том письме?.. Да говорите же, Гакстгаузен! Ведь это смешно, вы за этим пришли и не решаетесь выговорить! Что требует от меня король Август?

— Он требует, чтобы вы, графиня, немедленно оставили Дрезден и переехали в ваше имение…

— В Пильницу?

— Да, графиня.

Анна молча закрыла белой ручкой свои прелестные глаза и тихо заплакала, а Гакстгаузен в это время успел ей досказать свой совет немедленно исполнить это требование, чтобы дело не дошло до насильственного вмешательства со стороны Флемминга.

— Поверьте, графиня, — заключил он, — что я вам желаю лучшего.

— Я вам верю, — отвечала, открывая лицо, Анна, — но вот только один вопрос…

— Сколько угодно.

— Вы сами видели королевский приказ о моей высылке?

— Я сам читал его, графиня.

На бледных щеках Анны выступил густой пунцовый румянец.

— Так вот это как! — проговорила она, задыхаясь от гнева. — Он меня прогоняет… И все это ради какой-то Денгоф, у которой недостает пальцев, чтобы перечесть всех ее любовников!.. Вот это истинно достойная короля Августа женщина… О, какое ужасное, какое тяжкое унижение!

Ко́зель горько заплакала и снова заговорила:

— Как я могла этого ожидать после того, как он мне клялся? И неужто столько лет самой верной любви для него не значат ничего?.. Ничего … ровно ничего !.. И эти три колыбели моих детей, которых он называл и своими, тоже ничего !.. И я должна доживать жизнь мою одинокой, а мои дети — сиротами… О, у этого человека в самом деле совсем нет сердца! Ему кажется, что все люди созданы только для его забав и развлечений и что каждого из них он может повертеть, изломать и бросить, да еще отшвырнуть ногой…

И с этими словами она снова закрыла руками лицо и, упав в кресло, тихо зарыдала.

Гакстгаузен воспользовался этим моментом.

— Графиня, — сказал он, — я уверен, что никто не стал бы находить ваши теперешние чувства слишком несдержанными, вы не можете не страдать, а, страдая, трудно безмолвствовать. Но как дело идет не о том, чтобы заслужить извинение в чувствах, а о том, чтобы поправить принявшее дурной оборот дело, то я, право, поступил бы не так, как вы поступаете…