Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

— Вы хорошо делаете, что опасаетесь.

— Они могут ее у меня отнять.

— Могут, графиня.

— Когда они не найдут у меня этой бумаги, они могут ее требовать, могут допытываться, где она, но я им этого не скажу. Они, может быть, прибегнут и к пыткам, но и пытками не заставят меня сказать, куда я ее дела. Но куда же я ее спрячу? Замуровать ее в стену, но меня могут изгнать из Саксонии, и тогда бумага эта для меня навсегда пропала…

— Отдайте ее мне.

— Да, я вам отдам ее.

И выговорив это, Ко́зель вздохнула и, открыв выложенную серебром и слоновой костью шкатулку, вынула оттуда золотую коробочку, а из коробочки кожаный мешочек с печатями и шелковым шнурком.

— Вот, — сказала она, — возьмите и помните, что я вам все мое вверила!

Заклик упал на колени и в глазах его заблестели слезы; он поцеловал руку графини и взял мешочек, спрятал его на груди.

— Теперь едем! — сказала Ко́зель. — Я не знаю, что может с нами случиться дорогой, но на всякий случай нам нужны деньги, вот золото, возьмите его тоже к себе.

И она подала Заклику зеленый мешок с полновесными червонцами.

И у Заклика и у Ко́зель были при себе заряженные пистолеты.

Путешествие их шло благополучно и быстро до самой Видавы, небольшого городка на границе Шлезвига. Здесь они должны были остановиться для отдыха. Утомленная графиня приказала изготовить на скорую руку обед и заняла лучший да, пожалуй, и единственный постоялый двор. На том же дворе стояли с десяток лошадей какого-то отряда драбантов, возвращавшихся, как можно было думать, в Саксонию. Заклик занял свой сторожевой пост вблизи покоя, где расположилась графиня; но только он хотел немножко отдохнуть, как появились Монтаргон и Ла-Гайе и просили его доложить о них графине. Они сказали, что, встретившись с ней в дороге, рады были бы засвидетельствовать ей свое почтение.

Из этих людей одного графиня едва знала, а другой вовсе ей не был известен, и потому она отчасти удивилась их желанию видеться, но, не подозревая никакой опасности, велела их просить.

Она любезно приняла обоих офицеров, и так как ее обед был готов, то пригласила их разделить с ней скромную дорожную трапезу, в конце которой Монтаргон и приступил к исполнению своего поручения.

Поговорив во время обеда о варшавских делах, он сказал:

— Мне кажется, графиня, что вы напрасно предприняли это путешествие, король теперь слишком занят и вы можете быть поставлены в неприятное положение.

Выслушав это, Ко́зель нахмурила брови и проговорила:

— А мне кажется, что я тоже достаточно знаю короля, и не думаю, чтобы мой приезд был такой большой неловкостью, как это почему-то вам кажется.

Монтаргон смешался и сказал:

— В таком случае я, разумеется, должен вас просить простить мне мою неловкость.

— Нет, я вам ее не прощу, — отвечала Ко́зель, — и не прощу именно потому, что это не столько неловкость, сколько невежливость! Я ведь не просила у вас совета?

— Не просили, графиня.

— С какой же стати вы мне его подали?

— Имел к тому очень важную причину, — отвечал, волнуясь, Монтаргон.

— При-ичину?

— Да, графиня, и как я уже смел вам доложить, очень важную!

— Прошу вас мне ее объяснить.

— Извольте, я имею поручение сказать вам это от лица его величества моего короля!

— От вашего короля?

— Точно так, графиня.

— Ну, так вы, значит, исполнили ваше поручение и все, что вам велено было сказать, мне сказали, а теперь…

Она привстала с места и добавила:

— Теперь вы можете ехать своим путем, а я поеду своим.

— О, если бы это было так, графиня! — воскликнул Монтаргон.

Анне показалось, что она ослышалась, и она переспросила:

— Что вы сказали?

— Я сказал: о, если бы это было так; я был бы весьма рад, если бы каждый из нас волен был ехать своей дорогой.

— То есть как это?.. Что вы этим хотите сказать?

— Ничего кроме того, что я был бы очень рад, если бы вы могли продолжать вашу дорогу.

— Отчего же нет?

— Вы этого не можете, графиня.

— Как не могу?

— Не можете.

— Но кто мне смеет помешать?

— Я… если…

— Если что такое?

— Если вам неугодно будет поверить моим словам и возвратиться добровольно в Пильницу.

— Как! — вскрикнула, порываясь с места, Ко́зель. — Так вы даже готовы удержать меня силой?

— Я имею на это положительный приказ короля и должен вернуть вас в Дрезден.

Графиней овладело бешенство, и она, вспомнив, что отец Монтаргона был где-то писарем, закричала:

— Вон с моих глаз, писаришка! — и с этим она выхватила пистолет. — Сейчас же вон отсюда, или я раздроблю тебе череп!

В дверях показался Заклик.

Монтаргон знал, с кем он имеет дело, и, не желая раздражать Ко́зель, поспешно встал и вышел; с графиней с глазу на глаз остался один Ла-Гайе, который, видя неудачу товарища, заговорил еще мягче:

— Напрасно гневаетесь, графиня; есть очень умная пословица, что послов не бранят и не бьют, а жалуют. С послов взыскивать нечего; они, может быть, и сами не рады тому, за чем посланы, но должны исполнять волю пославшего. Наверное, ни один из нас не счел для себя удовольствием огорчать такую особу, как вы, сообщением вам суровых королевских приказов…

— Вы видели короля? — перебила Анна.

— Видел перед самым выездом навстречу вам, куда отправился по личному его приказанию с поручением, смысл которого, мне кажется, вам должен быть ясен.

— Вам приказано не допустить меня в Варшаву?

— Я очень счастлив, что вы сами изволили это выговорить, — отвечал с низким придворным поклоном воспитанный Ла-Гайе.

Ко́зель поникла головою и смирилась. В результате вышло то, что она в Варшаве не была, а возвратилась к себе в Пильницу. Монтаргон об этом немедленно же послал известие в Варшаву, а сам с отрядом издали провожал Ко́зель до места ее почетного заточения.

Между тем госпожа Денгоф в Варшаве все чаще и чаще появлялась при короле. Солидные люди резко осуждали такое соблазнительное поведение замужней дамы высшего общества. Скандал представлялся тем чувствительнее, что во всей этой интриге роль помощниц играли мать фаворитки и другие ее родственники. Старопольские добрые нравы этого не переносили, и друзья отсутствующего Денгофа вызывали его как можно скорее в Варшаву; королевские клевреты старались удержать его в деревне, как некогда они удерживали прежнего мужа Анны, Гойма. Денгоф и не мог приехать, но он зато так настойчиво требовал к себе жену, что Белинская встревожилась этой столь несвоевременной настойчивостью и сама полетела к беспокойному зятю.

Теща и зять, как только свиделись, так тотчас же и объяснились начистоту.

— Я вас прошу, чтобы вы нас с дочерью оставили в покое, — заговорила Белинская. — И с чего вы это, право, выдумали ее к себе требовать? Любезный зятюшка, нам нельзя исполнять таких ваших фантазий: наши дела очень худы и их надо поправить, а в таком положении королями не бросаются. Я не буду делать из пустяков секрета: король влюблен в вашу жену и… вам ревновать ее уже поздно; а притом мы и не пожертвуем счастьем всей семьи для какого бы то ни было предрассудка. Мы, вот что, будем говорить откровенно: мы с Марисею предлагаем вам на выбор: или не мешать Марисе жить, как она хочет и как она уже живет, и за это пользоваться разными монаршими милостями…