Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

— Гм, какими это? — перебил сухо Денгоф.

— Ну, мало ли какими? Я не знаю, чего бы вы хотели и что вам нужно, но все это мы, конечно, могли бы вам добыть у его милости короля; или же соглашайтесь на развод. Папский нунций в угоду его величеству немедленно добудет в Риме развод моей дочери.

— Да, если вы, моя почтеннейшая теща, стали уже так решительны и сильны при его милости короле, то, пожалуйста, позаботьтесь о разводе, — отвечал Денгоф.

— Как! Так вы согласны?

— А еще бы! Неужто вы думали, что делиться женою составляет большое удовольствие? Что до меня, то я, признаюсь, не чувствую к этому никакой охоты.

— Что же, и прекрасно, вы получите развод.

— Очень рад буду расстаться навсегда с вашей Марисею, и чем скорее, тем лучше.

— Нунций сделает это очень скоро.

— Очень ему буду благодарен.

Белинская не ожидала такого исхода; она была удивлена, что Денгоф так мало дорожил ее ветреной Марисей и так охотно и совершенно бескорыстно согласился на развод с нею.

Дело это тут же было решено и вскоре же исполнено почти с невероятной быстротою: папа в угоду Августу дал желанный развод, и нунций поздравил наследницу Анны со свободой от уз брака.

Происшествие это совпало со смертью маршала Белинского, оставившего все свои имущественные дела в таком беспорядке, что дочь его, по советам матери, немедленно принялась для поправления их за королевскую кассу.

Началось это с того, что покойному отцу новой фаворитки были справлены за королевский счет самые пышные похороны, на которые охотно сбежалась глазеть чуть не вся Варшава, а потом чувствительное сердце Августа II было тронуто участью сирот покойника, и с тех пор щедроты его величества рекою полились на осиротевшее семейство. Хроника того времени гласит, что сама госпожа Денгоф была неалчна и не мастерица наживаться, но зато ее мать беспрестанно что-нибудь себе просила и всегда чрезвычайно удачно.

Между тем король Август, несмотря на вкушаемые им удовольствия новой любви, уже тяготился пребыванием в Варшаве, где не было многих его любимых саксонских удовольствий, и он рвался в Дрезден. В известных сферах было решено, что за королем туда же последует Марися Денгоф, а за нею — чада и домочадцы дома Белинских. Лица, заправлявшие вместо легкомысленной Денгоф всей ее судьбою и через нее устраивавшие свои делишки, заботились, чтобы этим переездом добыть как можно более уступок в пользу новой фаворитки. Старая же фаворитка еще казалась некоторым из них опасной. Мало того, что Анна уже была теперь осуждена на безвыездное пребывание в Пильнице; Флемминг представлял королю всю неосторожность данного им Ко́зель письменного обещания на ней жениться и настаивал на необходимости отобрать у Анны этот скандальный документ, способный компрометировать Августа если не перед современниками, то перед судом истории, которым обязаны дорожить венценосцы.

Так как план этот не был в разладе с собственными желаниями Августа, то он охотно согласился с доводами Флемминга и командировал уже известного нам «мужика из Майнсфельда» с предложением вытребовать у графини Ко́зель бумагу, которой та, как мы знаем, дорожила более всего на свете и вверила ее на сохранение Заклику.

И вот Ватцдорф снова явился к графине в Пильницу; он был теперь много опытнее и держался умнее и даже, надо признать, исполнил возложенное на него поручение с некоторой вежливостью, хотя, впрочем, без всякого успеха.

В ответ на вежливые приветствия «мужика из Майнсфельда» графиня стала жаловаться, что с нею поступают слишком жестоко, но на сделку никаких надежд не подавала.

— Я не знаю, — говорила она, — чем я заслужила все то, что переношу: мне приказывают отречься от любви; меня выгоняют из подаренного мне дворца, высылают меня из Дрездена, сажают сюда в Пильницу, не позволяют мне видеть короля и возвращают меня с полпути из Варшавы, и я всему этому покоряюсь, а ненависть не унимается. Я слышу, что там все кричат, что я зла, дерзка и мстительна; все это, конечно, для того, чтобы представить опасным мое мнимое бешенство и подготовить мне еще что-нибудь более худшее… О, я ведь недаром восемь лет прожила между этими людьми: я их понимаю.

— Вот уж что правда, то правда; вы их действительно понимаете, — засмеялся Ватцдорф. — Но только знаете ли вы то, что от вас зависит одним приемом разуверить короля в справедливости всех слухов, распущенных о вашей строптивости?

— Каким это образом?

— У вас есть от короля какая-то бумажка?

Ко́зель догадалась, о чем идет дело, и сдержанно отвечала:

— И, вероятно, не одна, а очень много, любезный Ватцдорф.

— Да, но дело, собственно, об одной.

— О какой же это?

— О той, по которой он обещал на вас жениться.

— Что же, не хотите ли вы, чтобы я ее отдала вам?

— Именно, возвратите ее королю.

Ко́зель только молча на него посмотрела.

— Что вы так смотрите? — переспросил Ватцдорф. — Право, возвратите!

— Я смотрю на вас, потому что думаю: не с ума ли вы сошли?

— Я? Нет. Я все с тем же рассудком, с которым век прожил до сих пор; а вот чему вы в моих словах дивитесь, я этого понять не могу.

— Как не можете?

— Не могу, да и полно.

— Но эта бумага… это обещание…

— Пустяки.

— Она мне дороже всего на свете.

— Право, пустяки.

— Как пустяки! Это все мое оправдание и вся моя защита.

Ватцдорф захохотал во все горло.

— Чего же вы смеетесь? — спросила с обидой в голосе Ко́зель.

— Да как же не смеяться, графиня, что вы все еще повторяете эту старую песню и верите в какие-то несбыточные обещания.

— А почему они несбыточны?

— Почему? Ну, мало ли почему.

— Ну, например?

— Да есть много причин. Во-первых, наша королева жива и здорова; а во-вторых… да во-вторых, впрочем, пока ничего и не надо. Одно только заметьте, что если не исполнены условия Альтранштадтского мира, то что могут значить все другие условия, если король не захочет ими стесняться?

— Но в том-то и дело, что я считаю короля честным человеком, который не мальчик и знает, что он обещает и зачем обещает, я привыкла верить его обещаниям.

Она встала и начала нетерпеливо ходить по комнате.

— А по-моему, вы все не о том говорите, — сказал Ватцдорф. — Совсем не это вам нужно.

— Что же, по вашему мнению, мне нужно?

— Извольте, я вам скажу, но только совершенно откровенно.

— Говорите.

— Король вас очень жалеет… Да, он чувствует к вам признательность. Он рад бы сделать все, что может для вашего счастья… Конечно, нельзя и не должно домогаться чего-нибудь невозможного, но любовным шуткам вроде его обещания не должно придавать такого значения, какого они никогда не имели и иметь не могут. Вы эту королевскую бумажку отдайте, а за нее потребуйте себе что посущественнее.