Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

Ко́зель быстро повернулась к нему и спросила:

— Вы, без шуток, за ней и приехали?

— Без всяких шуток, графиня: за ней.

— Ну, так возвращайтесь назад, — отрезала Ко́зель.

— Что же, не отдадите?

— Нет, пока я жива, я никому ее не отдам! Это защита моей чести, а моя честь мне дороже, чем сама жизнь.

— Ах, Боже мой, да какая это защита? Ведь вы должны же признать, что этот документ ничего не значит!

— В таком случае, зачем же вы хотите его у меня отобрать? Нет, любезный Ватцдорф, он, верно, что-то значит… Не тратьте же попусту время, а возвращайтесь туда, откуда прибыли, и скажите, что я бумагу не отдам.

С этим она холодно повернулась спиной и хотела выйти, но Ватцдорф удержал ее.

— Позвольте, графиня! — сказал он. — Подумали ли вы о всех последствиях, которые может повлечь ваш отказ? Вы ведь, может быть, заставите короля прибегнуть к самым крайним мерам.

— Так что же?

— Он может употребить силу!

— Я в этом и не сомневаюсь.

— И тогда эта в существе своем ничтожная бумага будет взята у вас.

— Пускай же попробуют!

— Чего же вы достигнете?

— Я?

Она подняла голову и с твердым спокойствием проговорила:

— Я хочу, чтобы свет знал, как гнусно была я обманута и какой предательской подлостью я доведена до нынешнего моего положения.

Из ее глаз брызнули слезы, и она добавила:

— Но знаете ли что, я еще должна вам сказать, что я даже не верю, чтобы вы все это требовали по королевской воле.

Посол вместо ответа расстегнул сюртук и, достав из кармана собственноручное письмо короля, подал его Анне.

Она пробежала листок и презрительно его отбросила.

— Что же вы на это скажете, графиня?

— То, что это для меня неубедительно.

— Как! Для вас неубедительно собственноручное письмо короля?

— Как вы, однако, странны; но разве то письмо, за которым вы приехали и которого от меня добиваетесь, тоже писано не самим королем?

— Что же из этого? — спросил растерявшийся Ватцдорф.

— А то, что если король отрекается от своего собственноручного письма, которое он писал мне с клятвой в верности своих слов, то ему не труднее будет отречься от того, которое вы носите в вашем кармане. Не тратьте же больше время и доложите, что просьбы ваши на меня не имели влияния, а угроз я никаких не боюсь и их не послушаю.

С этим она во второй раз встала и спокойно вышла, оставив посреди комнаты одного Ватцдорфа, который думал теперь, как он будет докладывать в Дрезден о своем неудачном посольстве.

Есть люди, в которых несчастье других возбуждает не участие и не сожаление, а только одно любопытство. Такова была известная нам по этой повести госпожа Глазенапп.

Опала, постигшая графиню Ко́зель, возбуждала в ней неутолимое любопытство, которому она не в силах была противиться, и в один прекрасный день она явилась к пильницкой затворнице. Баронесса имела немало оснований опасаться, что графиня ее не примет, и потому она стала заглядывать в окна и, заметив в одном из них Анну, постучала:

— Здравствуй, здравствуй, мой дорогой дружок! Моя милая графиня, не прячься, мой ангел, я знаю, что ты не совсем доверяешь моим чувствам; Бог тебе простит это, и я прощаю. А теперь я к тебе и с самыми добрыми намерениями и с самыми интересными новостями, и потому ты должна пустить меня к себе!

После такого натиска некуда было деться, и баронесса была принята. Вертясь перед зеркалом и поправляя свою растрепанную в дороге прическу, докучливая гостья тотчас же затараторила:

— Я хотела доказать тебе, что у меня есть сердце, и хотя я знаю, что мне в этом отказывают, но поверь, что это неправда. Мне так надоели все интриги столицы, что я завидую твоему уединению! Чтобы жить при нашем дворе, надо с ума сойти, а здесь в Пильнице так тихо и мило, что тебе, чай, совсем было бы хорошо, если бы только тебя здесь оставили в покое. Но этого-то, я думаю, и нет: эта мерзкая Денгоф готова бы тебя и отсюда выгнать.

Графиню покоробило.

— Право, — продолжала Глазенапп, — ведь этой скверной бабенке все мерещится, что ты ее подстрелишь. Ей и конвой дали для охраны, как же, подполковник Хатира и шесть кавалергардов оберегают ее от твоих покушений. Ничего, я думаю, что эта гвардия ей не была бы противна даже и в том случае, если бы она ничего не боялась. Ты знаешь, ее пока поместили у Фюрстенберга, а потом построят для нее дворец. Только не запоздала бы постройка окончиться после конца ее царствования.

— Да ведь там есть готовый дворец!

— Какой это?

— В котором жила я.

— О! Тот, мой друг, уже предназначен для курфюрста. Да никакой дворец ей и не понадобится: рассказывают, что на одной из вечеринок, которыми их тешит Фюрстенберг, король, сильно подпивши, уже раз порядочно оттрепал эту свою милую даму и назвал ее таким мерзким именем, которого она и на самом деле заслуживает… Впрочем, она таким обращением не огорчается, она так добра, понимаешь, что ни за чем не постоит.

Глазенапп нагнулась к лицу Анны и, приложив к губам палец, добавила:

— Король ужасно изменяется, в нем совсем не стало прежней веселости; постоянно суров и… зол.

— В отношении меня… это, кажется, так, — проговорила Ко́зель.

— Ну, да в отношении тебя нечего и говорить, но тут это совершенно естественно! Сильная любовь никогда не кончается иначе, как ненавистью, а он и со всеми-то стал страшно жесток и несправедлив. Я думаю, ты слышала, что случилось с Яблоновским?

— Я ни о ком и ни о чем здесь не слышу, — отозвалась Ко́зель.

— Да, но ты ведь все-таки знаешь, однако, как много обязан был Август гетману, а особенно галицкому воеводе, который склонил гетмана на его сторону; а как ты думаешь, что теперь с этим воеводой? Он сидит в Кёнигштейне, в комнате Бейхлинга!

Ко́зель посмотрела на свою гостью с непритворным удивлением, а та продолжала:

— Да, да, его взяли в Варшаве из того самого дома, где он уговаривал отца перейти на нашу сторону, и вдобавок, арест этот пришелся в тот самый день, в который, год тому назад, они выезжали на границу приветствовать курфюрста.

— Это просто невозможно! — воскликнула Ко́зель.

— Да, и я готова была бы говорить, что это невозможно, но тем не менее это уже случилось, — продолжала гостья.

— Что же сделал этот воевода? — спросила Ко́зель.

— Говорят, что в то самое время, когда король упрочивал себе Денгоф, этот прямой человек на съезде этих бритых польских голов заговорил, что король подает дурной пример в семейной жизни и портит нравы в Польше, как испортил их в Саксонии. С их точки зрения, он выходил будто бы государственным преступником… Вообрази себе, король — государственный преступник! — воскликнула Глазенапп. — Как тебе это кажется? О, неоцененный Яблоновский! Говорят, что он таким образом заговорил в пользу Лещинского, который, по крайней мере, не развращал их жен. Августа, разумеется, огорчило более всего то, что ему мешали свободно тешиться с его Денгоф. За Яблоновским установили шпионство, перехватили какое-то его письмо, взяли какого-то писаря, который Бог весть что напутал на допросе, и король нашел достаточную причину без всякой церемонии и без всякого суда посадить Яблоновского в Кёнигштейн.