Элли Мидвуд - Австриец

— Ну извини, евреечка, мы сделали, что могли!

— Иди дальше по своим делам. Может, твои чары сработают на какого-нибудь раввина!

— Может, если бы ты так не куталась во все свои юбки, он бы согласился!

Я смеялся вместе со всеми, хотя и чувствовал себя как никогда отвратительно. Далия быстро отвела глаза, уже полные слез, спешно подобрала длинную юбку и почти перебежала на другую сторону площади, подгоняемая еще более громкими и непристойными выкриками. Позже тем вечером я напился и впервые в жизни в открытую надерзил отцу.

— С чего это ты решил, что имеешь право заявляться домой в таком виде, а?!

— Да потому что я последний выродок, вот почему!!!

Я со всей силы хлопнул дверью спальни, которую делил со своими братьями, но они даже не пошевелились, хоть я и знал, что разбудил их. Мой ошеломленный отец скорее всего еще стоял посреди гостиной, решая, что со мной такого сделать. Я услышал умоляющий голос моей матери:

— Оставь его, Хьюго. Он сейчас сам не свой. Завтра с ним поговоришь, когда проснется. Он сейчас всё равно ничего не поймет из того, что ты попытаешься ему втолковать.

Я лежал поверх одеяла так и не раздевшись, смотрел неотрывно на крутящийся перед глазами потолок и впервые в жизни испытывал к себе самую настоящую ненависть.

Я лежал на кровати, уставившись в изъеденный плесенью потолок и тихо себя ненавидел, когда доктор Гольденсон открыл дверь в мою камеру, наверняка чтобы начать задавать вопросы, из-за которых я начну ненавидеть себя еще больше. Он был еще одним психиатром, кто нравился мне чуть больше, чем доктор Гилберт, хотя бы потому, что Гольденсон делал над собой усилие, чтобы обращаться с нами с холодной отстранённостю, а не с едва скрываемой ненавистью, которую излучали почти все его коллеги. Но и это было вполне понятным: Бог свидетель, мы это заслужили.

Хоть я и говорил на довольно сносном английском, я всё равно предпочитал общаться на немецком со всеми британцами и американцами вокруг, кроме агента Фостера, естественно. Никому, кроме него, я не доверял: не так поймут еще меня и напридумывают какой-то новый смысл моим словам, чтобы только втиснуть меня в их представление о типичном злобном нацисте. Доктор Гольденсон был американцем, и потому привел с собой переводчика. Я пододвинул психиатру единственный стул, что стоял у меня в камере, а сам сел рядом с переводчиком на кровать. Мне было даже приятно принимать хоть каких-то, но всё же гостей. Иногда одиночество становилось ну уж слишком невыносимым.

— Я бы хотел сегодня поговорить об одном из ваших подчиненных, — начал он, после того, как вежливо осведомился о моей мигрени, здоровье в целом и моем настроении. — Об Адольфе Эйхмане.

Я попытался скрыть улыбку, когда он спросил о человеке, знание об одном только существовании которого все мои бывшие коллеги, ныне заключенные здесь, стали бы отрицать даже под пытками. Эйхман был главным архитектором Холокоста, главой программы уничтожения во всех лагерях, назначенный на эту позицию шефом РСХА, Гейдрихом. Я вздохнул, мысленно подготавливаясь к долгому разговору.

— Что конкретно вас интересует, доктор?

Американец помолчал какое-то время, обдумывая свой следующий вопрос, и затем взглянул на меня.

— Несколько дней назад я разговаривал с одним из ваших бывших агентов, Милднером, — он начал издалека, с задумчивым выражением лица. — Он рассказал мне… Хотя, с другой стороны, почему бы вам самому мне не рассказать, вашими словами, насколько тесные отношения вас связывали с Эйхманом?

— Тесные? — Я чуть не расхохотался. — Я видел его дважды в жизни. Вам судить, насколько у нас были тесные отношения.

— Можете описать случаи, при которых вы встречались?

— Конечно. Впервые мы встретились, кажется, в сорок третьем, когда я только занял новый пост. Кто-то сказал мне, что он тоже был из Линца, и я спросил его о его семье и как там были дела в городе. Он ответил, что все было прекрасно и дома, и в Линце. Этим закончилась наша первая встреча. Вторая состоялась за несколько дней до подписания капитуляции, когда он пришел спросить, какими будут дальнейшие указания насчет Австрии. Я был тогда уже назначен главнокомандующим всеми южными армиями, и все в Альпийском регионе докладывали непосредственно мне. Он приехал ко мне на виллу и спросил, идти ли ему в горы, чтобы присоединиться к партизанскому движению, к оставшимся СС, которые должны были саботировать действия союзников. Я сказал ему, что это была просто еще одна глупая фантазия, и что я бы на его месте уехал из страны. Думаю, он так и поступил. По крайней мере, я не слышал, чтобы кто-то нашел и опознал его тело. Это и было нашей второй, и последней встречей.

Переводчик закончил переводить мои слова, пока я тихо сидел, наблюдая за реакцией доктора Гольденсона. Он кивнул несколько раз.

— Некоторые говорили, что вы были близкими друзьями детства, — наконец сказал он.

— Друзьями детства? — Я изогнул бровь. — Чтобы быть друзьями детства надо хотя бы быть одного возраста. Вам, как психиатру, это должно быть как никому известно.

— С этим я соглашусь. Но как насчет того факта, что отец Эйхмана, который владел одной из фабрик в Линце, пользовался юридическими услугами вашего отца?

Я пожал плечами.

— Скорее всего, они были знакомы, этого я отрицать не стану. Но, будучи юристом и работая с сотнями людей, мой отец знал половину города. Эйхман-старший ни разу не был приглашен к нам на ужин, если вы об этом спрашиваете. Они знали друг друга, но не думаю, что они были близкими друзьями.

— Я также слышал, что ваши братья ходили с ним в одну школу?

— Этого я вам сказать не могу, по правде говоря. Это была очень хорошая школа и, учитывая социальный статус Эйхмана, это вполне возможно. Он был одного возраста с моими младшими братьями, но я ни разу не слышал, чтобы хоть один из них упоминал его имя. Но опять-таки, я к тому времени уже закончил школу и переехал в Грац, так что мы не так уж часто общались с моей семьей. Пару открыток там и тут, и редкие телефонные звонки, и только.

Доктор Гольденсон записал мои слова в его журнал и, снова погрузившись в свои мысли, начал постукивать карандашом по бумаге.

— Когда я спросил Милднера о вас и Эйхмане, он ответил, что каждый раз, как Эйман заезжал в РСХА и просил назначить встречу с вами, вы каждый раз отказывали. — Он посмотрел мне в глаза. — Могу я спросить, почему?

Я посмотрел на свои ногти и слегка улыбнулся.

— Если я скажу вам правду, вы назовете меня лицемером и всё равно не поверите. А врать мне в данном случае бессмысленно. Так что давайте оставим все, как есть, ладно?

— Давайте всё же попробуем правду вначале, — продолжал настаивать он.