Элли Мидвуд - Австриец

— Британец напорол меня на свой штык во время контратаки. Знаешь, что я сделал в ответ? Собрался с силами, пнул его в живот, выдернул чертов штык из груди, заколол его им же и бросил все-таки гранату под танк. Я очнулся в полевом госпитале похожий на египетскую мумию, но суть в том, что я не побежал. Не дернул назад к траншеям, не стал звать мамочку или поднимать руки вверх, моля о пощаде. Я дрался, и плевать было, умру я или нет, если только я погибну с раной в груди, а не спине, как у последнего дезертира и труса. Так что стой, как мужчина, и не смей дернуться!

Я до сих пор помню, как уперся ногами в пол и вжал язык в плотно стиснутые зубы, с ужасом наблюдая, как он медленно поднимает клинок к моему лицу. Он смотрел мне неотрывно в глаза, и я сделал над собой усилие, чтобы выдержать его взгляд. Нас было всего двое в спортзале, где он меня учил, и дернись я опять, никто бы этого не увидел. Только я и моя совесть назвали бы меня жалким трусом. Он держал саблю твердой рукой, затем взмахнул запястьем с привычной легкостью, и метал последовал за ним по намеченной траектории. Я даже смог побороть инстинкт зажмурить глаза при виде приближающегося лезвия, только едва моргнул в тот момент, как клинок рассек кожу на виске, пройдя сквозь нее, как сквозь масло, почти безболезненно. Я уже облегченно смеялся, когда он бросил мне свой носовой платок.

— И все?

— Все. Это все, чего ты так боялся.

Он вернул мне мою саблю.

— Запомни, Эрнст, весь страх только у тебя в голове. Избавишься от него — станешь по-настоящему неуязвимым.

И я стал. После той ночи некоторые из моих братьев отказывались сражаться со мной на дуэли, потому как я был достаточно ненормальным — или пьяным — чтобы смеяться, намеренно опуская саблю, в то время как любой нормальный человек сделал бы обратное. А во время своих первых летних каникул, как только я вернулся в Линц, моя мать вскрикнула в ужасе, закрыв рот дрожащей ладонью, при виде последствий тех дуэлей. Ничто, даже мои уверения в том, как студенты, которые не принадлежали к братству, но всё равно хотели впечатлить своих подруг, платили парикмахерам, чтобы те сделали им порезы, похожие на фехтовальные шрамы, не возымели никакого действия.

Два года спустя она стала понемногу привыкать к моим шрамам, но всё равно не упускала возможности смахнуть слезу и упрекнуть меня в том, что «изуродовал» себе такое «хорошенькое личико». Не думаю, что ей было бы такое же дело, если бы Вернер или Роланд сделали то же самое, но, наверное потому как я был её любимчиком, её отношение ко мне было совсем другим. Этим летом однако, мама встретила меня с озабоченным лицом, вместо всегда сияющего при виде любимого сына, с каким она раньше меня встречала.

— Эрни, папа сильно болеет, — сообщила она с порога, обнимая меня и покрывая мое лицо поцелуями. — Он, конечно, делает вид, что это все ничего, но я-то знаю, что это его старые раны дают о себе знать. Их же так никогда нормально не вылечили.

Она начала перечислять все случаи, когда ему пришлось пропустить работу из-за его здоровья, и я начал понимать, что может дело было более серьезным, чем я сам хотел признать в течение последнего года, считая материнскую озабоченность, которую она высказывала в письмах, проявлением типичной мнительной женской натуры.

— Боюсь, ему и вовсе прийдется оставить практику, если так и дальше будет продолжаться, — заключила она с тяжким вздохом, едва сдерживая слезы.

— Что ж, это… печально, — сказал я, пряча глаза.

Я уже знал, к чему она ведет: к той же просьбе, которую она продолжала повторять в каждом письме, а именно о моем переводе на факультет юриспруденции с целью затем заняться отцовской практикой, если его здоровье не позволит ему больше работать в конторе. Я даже выразить не мог, насколько я терпеть не мог юриспруденцию и какой скучной я находил данную профессию, и как такое вот будущее было крайне нежелательным в моих глазах.

— Эрни, сынок, послушай маму.

— Мама, прошу тебя, я уже знаю, к чему ты клонишь, пожалуйста, не начинай, — начал упрашивать я, и вовсе закрыв глаза рукой, с измученным выражением на лице.

Она прекрасно знала, что Австрия была страной без единой возможности на самореализацию, по крайней мере в ближайшем обозримом будущем, и что уехать из страны было моей давней мечтой еще со старших классов школы; однако, даже если моя мать всегда позволяла мне делать все, чего моя душа ни пожелает, в этот раз она наотрез отказалась меня слушать.

— Эрнст, ты наш старший сын. Если, не приведи Бог, что-то случится с твоим отцом, ты должен унаследовать его адвокатскую практику. Я знаю, что ты не очень-то любишь эту профессию, но боюсь, в данном случае у нас не остается иного выбора. Твоего отца это убьет, если ты не поможешь ему, и он и вовсе потеряет контору. Умоляю тебя, сынок, будь благоразумен, помоги ему, когда он так в тебе нуждается. Ты же знаешь, какой он, никогда сам не попросит, слишком уж гордый, как и его отец был! — Мама слабо мне улыбнулась, подвинула стул ближе к моему и взяла мои руки в свои. — Ты сделаешь это для нас?

— Но я же уже на третьем курсе… Я так потеряю целых два года, все зря… — я попытался принести последний довод в свою пользу, в надежде, что матери станет меня жалко, как это всегда происходило в подобных случаях, и она оставит меня в покое.

Вместо этого она сделала самое ужасное, что только могла — она расплакалась.

— Эрни, ты думаешь, у меня сердце кровью не обливается, просить тебя об этом? Я и так старалась ничего не говорить в последних письмах, только чтобы тебя не расстраивать… Папино здоровье намного хуже, чем я тебе рассказывала. Его даже в больницу отправляли несколько раз из-за тех осколков, что продолжают перемещаться у него в груди… Врачи говорят, что если один из этих осколков заденет одну из артерий, он умрет! Они даже прооперировать его не могут, потому как осколков слишком уж много и они настолько мелкие, что им пришлось бы всю грудь ему искромсать. Я так боюсь, что что-то случится с ним… Но всё же старалась сильно тебя не пугать. Я хочу только самого лучшего для тебя, сынок. Ты же знаешь, как я тебя люблю! Ты всегда был мне дороже самой жизни, Эрни. Ты знаешь, что я чуть не умерла, принося тебя в этот мир? Но я сказала тогда доктору, не беспокойтесь обо мне, спасите только моего драгоценного малыша, только его…

— Мама! Это уже просто не честно! Ты меня шантажируешь! — простонал я и спрятался лицом на столе, закрыв голову обеими руками. Она знала, что я и так-то не мог выносить её слез, но это было уже последней каплей, её слова, что она произнесла только чтобы вызвать во мне еще больше вины, чем я уже испытывал, за то, что был безответственным сыном, который наконец-то обрел свободу и впервые в жизни наслаждался собой, как и любой нормальный молодой человек в моем возрасте.