Элли Мидвуд - Австриец

Я наконец очнулся от своего удивления, быстро встал и взял плитку у него из рук.

— Спасибо.

— Пожалуйста. — Он снова по-доброму мне улыбнулся.

Я почему-то был уверен, что он дал мне её не потому, что не любил шоколад, а потому, что ему стало меня жаль, и это было единственным способом, каким он мог выразить свое сочувствие, не задевая мое чувство чувство собственного достоинства и не рискуя попасть в неприятности с начальством. Я открыл шоколад, невольно сглотнув при таком давно забытом аромате, разломил плитку на две части, завернул одну в фольгу, а другую в бумажную обертку и протянул вторую половину моему охраннику.

— На, возьми. Я же знаю, что ты любишь шоколад. Все любят. Мне даже вдвойне приятно, что ты дал мне что-то, что сам так любишь.

Он посмотрел на мое подношение с такой благодарностью, как будто это не он отдал мне плитку только минуту назад.

— Спасибо. — Он осторожно взял половину плитки из моих рук, снова улыбаясь. Мы оба не знали, что сказать какое-то время, в течение которого он смущенно гладил обертку прежде чем спрятать шоколад обратно в карман. Затем он снова поднял на меня глаза.

— А хотите, я вас завтра проведу мимо камеры Шпеера перед прогулкой? Он такие красивые рисунки на стенах сделал! Можем остановиться на минутку, посмотрите, если хотите.

— Да, очень хочу.

Я вернулся к своему столу, отломил кусочек шоколада и положил его в рот, наслаждаясь вкусом чистейшей человеческой доброты. Я никогда не думал, что мне доведется испытать это здесь, в Нюрнберге.

«Заботиться обо всем» здесь, в Граце, как я того обещал матери, оказалось куда труднее, чем я мог себе вообразить. Мой отец теперь проводил почти столько же времени в больнице, сколько и в конторе, и соответственно не мог больше посылать мне денег, а стипендии моей хватало только на жилье и едва на еду, да и то с натягом. Вот уже несколько месяцев я просиживал в своей комнате, один почти во всем общежитии, когда все уходили на очередную пирушку с вином и девушками, виснущими у них на шее, в то время как я больше не мог позволить себе наслаждаться тем фривольным образом жизни, к которому уже успел так привыкнуть. Вместо этого я зубрил ненавистную юридическую терминологию и изучал судебные тяжбы, которые раньше ввергали меня в сон едва мой отец начинал их обсуждать. И эти вот годы должны были быть лучшими в моей жизни.

Однажды утром, закончив бриться, я посмотрел в зеркало на свой нездорово-бледный цвет лица, темные круги под глазами — явные последствия проведения всего свободного времени в аудиториях и библиотеках, и решил, что дальше так продолжаться не может. Позже тем днем я спросил у своих братьев, не смогут ли они помочь мне устроиться хоть на какую-нибудь работу.

— Ты же понимаешь, что ситуация с работой сейчас не из лучших? — один из старших братьев сочувственно поднял бровь.

— Скажи мне что-то, чего я не знал в течение последних нескольких лет, — я усмехнулся в ответ.

— Я просто к тому говорю, что если мы и найдем тебе что-то, то это не будет чистенькая офисная работа или даже что-то, отдаленно её напоминающее.

— Любая работа сойдет, если денег будет хватать на алкоголь и трех моих подружек.

— Зачем тебе три? — они оба рассмеялись.

— Да не то, чтобы это была моя идея. — Я пожал плечами с одной из моих обезоруживающих улыбок. — Просто девушки меня любят, а я не хочу им отказывать. Я всего лишь хочу, чтобы все были довольны. Хорошо еще, что они не сильно обращают внимание на мое финансовое положение, пока я радую другим образом, но всё же было бы неплохо хотя бы на настоящее свидание их приглашать время от времени. По очереди, естественно. Да и, если честно, надоело до тошноты считать каждую крону.

— Ну что ж, тогда готовься засучить рукава.

Я был готов, конечно, только вот никак не предполагал, что он имел в виду «засучить рукава» в буквальном смысле. Уже на следующей неделе я отправился в свою первую ночную смену в угольной шахте, но никогда не мог себе представить в страшном сне, что меня там ждет. Было крайне тяжело в течение первых нескольких месяцев, но что больше всего страдало, так это моя гордость. Каждое утро я вылезал из этого ада, одновременно замерзший и задыхающийся, и шел пешком назад к общежитию, потому как никто не хотел пускать меня в общественный транспорт. Это тоже было понятно: я выбирался из шахты, с головы до ног покрытый черными угольными разводами, и душ на скорую руку, установленный специально для шахтеров, никакой разницы не делал. У меня дома-то занимало минут сорок каждое утро, чтобы отмыть себя прежде, чем идти в класс, но даже после этого мои руки сохраняли постоянный несмываемый сероватый налет. На ногти я вообще старался не смотреть: это уже давно было мертвым делом.

Мои братья из «Арминии» однако всегда меня поддерживали и одалживали деньги, когда мне не хватало до зарплаты. Мой кровный брат, Вернер, который недавно поступил на тот же факультет, тоже никогда мне не отказывал. Но он-то был трудолюбивым, в отличие от беспутного меня, как мой отец начал указывать все чаще и чаще в его письмах.

«Да ко мне сон ночью не идет, когда только я начинаю думать, что ты возьмешься за мою практику! — писал он в одном из писем. — После всего, что я слышу от Вернера, ты же бедного мальчика без гроша оставляешь, только чтобы спустить все те крохи, что мы ему посылаем, на женщин и твои нескончаемые вечеринки! Когда ты уже повзрослеешь?! У тебя вообще-то есть определенные обязанности перед этой семьей! Твоя мать, безусловно, продолжает защищать тебя, говорит, что ты перерастешь этот свой дебоширский возраст, как и твои дружки из братства, но я вот, например, не предвижу, чтобы это произошло в ближайшем будущем! Или ты прекращаешь свое поведение и берешься за ум, или больше ни кроны от нас не увидишь!»

Я скомкал письмо в руке и со злостью зашвырнул его в противоположную стену спальни. Да как смел он обвинять меня в том, что я искал утешения в тех маленьких радостях жизни, за которые сам же платил, после того, как он отнял у меня все, о чем я мечтал? Это из-за него мне пришлось забыть о своих надеждах и желаниях, и пожертвовать своим собственным будущим ради него и матери. И все, что я получил в ответ, были бесконечные упреки в том, что я не был достаточно усердным на его вкус! Ни единого «спасибо» я от него за все это время не услышал.

Мать позже пыталась объяснить его желчный обвинительный тон его болезнью и тем, что он вымещал все на других, и что мне не нужно было воспринимать его слова всерьез. «Ты же помнишь, каким он был по возвращении с войны. Он не выносит быть слабым и беспомощным, и на самом деле он очень гордится тобой и очень благодарен за все, что ты для нас делаешь….» Добрая моя мама, никогда она не хотела признавать чьи бы то ни было недостатки и предпочитала жить в согласии с Библией, которую так ценила. Жаль, что я не унаследовал от нее даже трети её доброты. То письмо было первым в ряде последующих событий, что вызвали непреодолимый разрыв между мной и моим отцом, который будет разделять нас до самой его смерти.