Элли Мидвуд - Австриец

То письмо и состояние, в которое оно меня привело, стало причиной еще одного судьбоносного события, ставшим первой ступенью на пути в мой личный ад. Я привык спать несколько часов после занятий и перед началом моей смены в шахте, но в тот день этих нескольких часов настолько необходимого отдыха — единственных нескольких часов, что я мог найти в своем расписании — не случилось. Я был слишком зол и вместо того, чтобы спать, мерил комнату шагами в поисках чего-то, что можно было разбить. Я едва сдержался, чтобы не разодрать в клочья мои учебники по юриспруденции, да и то только потому, что они стоили мне больших денег.

Я отправился на работу, так и не поспав, что означало, что на занятия я завтра пойду после тридцати часов без сна. Я был зол на своего отца, на угольную грязь вокруг, на страну, на войну, на союзников, на договор, что они заставили нас подписать, на целый мир, который в тот момент был против меня, когда я не сделал абсолютно ничего, чтобы прогневать какую там ни было высшую силу, которая казалось забавляла себя тем, что мучила меня, только чтобы посмотреть, когда же я наконец сломаюсь.

К утру я не чувствовал себя ни капли лучше, только куда более уставшим и от этого еще более злым. Я шел по дороге к братству в предрассветном сумраке, пока весь Грац еще мирно спал, когда скрежет тормозов и ослепляющий свет приближающейся из-за поворота машины застали меня врасплох. Машина остановилась едва ли в метре от меня, пока я замер перед её сияющим красным бампером, не в силах пошевелиться.

— Какого дьявола ты делаешь, остолоп безмозглый?! — Водитель машины, определенно пьяный и едва выговаривающий слова, сверкая на меня покрасневшими от возлияний глазами, выбрался из автомобиля. Мои глаза быстро адаптировались к свету фар, и я мог как следует его разглядеть, одетого в явно дорогой костюм, с толстой золотой цепью для часов, натянутой поперек его выпирающего пуза, и даже сияющее кольцо у него на пальце. Я повернул голову к женщине, занимающей пассажирское сидение; она заворачивалась в меховую накидку, пряча бриллиантовое колье на шее, и смотрела на меня с крайней брезгливостью и отвращением. Было видно, что они возвращались с какой-то вечеринки. — Кто, мать твою, так переходит улицу, а?! Я с тобой разговариваю, обалдуй! Да ты хоть знаешь, что тебе всю жизнь пришлось бы твою жалкую спину гнуть, чтобы заплатить мне за помятый бампер, если бы я тебя сбил?! Это, между прочим, была работа на заказ, грязная ты свинья! Повезло тебе, что у меня быстрая реакция!

Никогда ко мне еще не обращались в настолько возмутительной манере, и я даже растерялся на минуту и не придумал, что сказать в ответ.

— Ты вообще говорить умеешь или тебя этому не научили в той жалкой дыре, из которой ты вылез? Как насчет извиниться?!

Не получив никакой ответной реакции, он плюнул мне под ноги, залез обратно в машину и гаркнул через открытое окно:

— Надо вам вообще запретить на улице показываться, грязные вы безмозглые твари! Чуть мне машину не помял! А ну, пошел к чёрту с дороги!

Я все еще стоял на том же месте, и ему пришлось сдать назад и объехать меня, бросая еще больше оскорблений в мой адрес. Но я хорошенько его запомнил, его и номера его машины. Моя медленно закипавшая все это время внутри ненависть наконец нашла свой выход. Первым делом после того, как я принял душ тем утром, я дал записку одному из моих братьев, чей дядя работал в полицейском департаменте Граца.

— Не мог бы ты сделать мне одолжение и выяснить, кому принадлежит эта машина? — я попросил его с металлической сладостью в голосе. — Это был вишнево-красный «мерседес», его будет легко найти, его делали на заказ, как я слышал.

— Полагаю, это можно организовать, — отозвался он. — А что именно тебя интересует?

— Владелец машины. Он вел её вконец пьяным, чуть не сбил меня, и затем исчез, меня же и обругав.

— Серьезно?

— Серьезней не бывает.

— Ладно, дай мне пару дней.

Он нашел меня всего день спустя. Он вошел к нам в комнату, когда Рудольф помогал мне готовиться к очередному экзамену.

— Мой дядя узнал машину и владельца по описанию только, еще до того, как проверил номера. Хозяин — известный ростовщик, сколотил состояние во время войны. Он единственный, у кого в Граце такая машина. Циммерман его имя.

— Да ладно? Еврей? Вот так сюрприз! — расхохотался Рудольф.

— Тебе удалось достать мне его адрес? — Я сунул руку под кровать и извлек бутылку хорошего британского виски, провезенного контрабандой из Веймарской республики. Я уже знал предпочтительную «валюту», которой оплачивались такого рода услуги. На этот раз, однако, этого не пришлось делать.

— Оставь на потом. Позже откроем, чтобы отпраздновать наш к нему визит. Я уже поговорил с остальными братьями, и они все согласились, что мы должны хорошенько проучить этого жида.

— Лучше будет всё же, если я пойду один. Это личное, только между мной и им. Я не хочу втягивать остальных в неприятности, если вдруг что-то пойдет не так и появится полиция.

— Не говори глупостей. На что же тогда братство?

Все трое улыбнулись одинаковой, не сулящей ничего хорошего, ухмылкой, а всего пару дней спустя, невидимые под покровом ночи и шарфами, закрывавшими нижнюю часть наших лиц, мы разбили камнями стекло витрины с надписью «Кредиты от Циммермана», зажгли несколько коктейлей Молотова и одновременно бросили их внутрь. Другая часть нашей группы сделала то же самое с его роскошным домом на другом конце города. Я стоял перед ярко занявшимся пожарищем, смакуя горько-сладкий вкус мести, завороженный пламенем, что окутал и бывшую контору и мою душу внутри, пока Рудольф не оттащил меня за руку с места преступления, крича что-то о том, что надо убираться, пока не приехала полиция. Не стоило ему, хотя, об этом волноваться: дядя того брата, что помог мне, был прекрасно осведомлен о предстоящем и не торопился посылать своих людей на место происшествия пока все не сгорело дотла. В воскресной газете появилась заметка, что полиция после расследования пришла к явному заключению, что вандализм был делом рук коммунистов. Они, кажется, даже кого-то арестовали.

Циммерман же, чудом оставшись в живых, решил не испытывать больше судьбу и перевез семью в Вену вместо того, чтобы заново отстраивать свои дом и бизнес. Я же возобновил свою учебу как ни в чем ни бывало. Чувствовал ли я себя виноватым? Ни капли. Только расстроенным, именно потому, что не чувствовал абсолютно ничего, ни единого сомнения, угрызений совести или даже тени стыда у меня не возникло, а это было уже нехорошо.

Я перестал что-либо чувствовать, а это было совсем не хорошо. Проводя бесконечные дни и ночи в одиночестве своей камеры, я постепенно начал привыкать к мысли, что это вполне возможно был последний год моей жизни, судя по тому, к чему всё так неумолимо шло. Я ненавидел зал суда еще больше, чем мою камеру, потому как с каждым новым документальным фильмом, что нам показывали, с каждой заново приведенной статистикой, с каждым новым документом и свидетелем, мы вынуждены были наконец взглянуть в глаза тому чудовищу, что сами же когда-то создали.