Элли Мидвуд - Австриец

— Нет, вовсе нет, прости меня, — тихо сказала она и заставила себя собраться. Я почувствовал её руки поверх моих, когда она начала гладить мою голову. — Ну прости меня, я только сказала это, потому что хочу, чтобы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я хочу, чтобы ты был счастлив, сынок. Ты никогда не поступишь неверно в моих глазах. Ты абсолютно прав, я не имела права тебя об этом просить, это было нечестно по отношению к тебе. Делай, что тебе по душе в жизни; если хочешь путешествовать — я буду только рада и все пойму и всегда тебя поддержу. Мы попросим Вернера поступить на юридический факультет. Мы что-нибудь придумаем. Я никогда себе не прощу, если я стану причиной того, что ты станешь чем-то, что ты так ненавидишь.

Я поднял голову и взглянул в её любящие глаза. Моя мать была единственной женщиной, которая знала, как контролировать меня через самую большую власть, что она имела — её любовь. Там, где все мольбы, просьбы, слезы и упреки были оставлены без ответа в течение целого года и даже нашего настоящего разговора, её материнская, всепрощающая любовь сделала свое дело. Она благословила меня быть свободным, но я вдруг не смог найти в себе сил отказать ей, когда она так во мне нуждалась.

Я бросил последний взгляд в окно, как будто это было стекло, что отделяло меня от той жизни, что я так отчаянно желал и которая никогда не станет реальностью, затем взглянул снова на мать и поцеловал её в лоб.

— Я завтра же пошлю письмо декану, с просьбой перевести меня на факультет юриспруденции. А еще одно братьям в «Арминию». Я уверен, что с их влиянием, дело будет решено уже к сентябрю.

Её благодарная улыбка и обожание, с которым она на меня тогда посмотрела, почти что стоили того. Я погладил её спину когда она обняла меня за шею. — Не волнуйся ни о чём, мама. Я обо всем позабочусь.

— Все заботятся о том, чтобы их камеры были в пристойном виде, кроме вас, герр Риббентроп.

Подметая пол камеры веником, который охранники предоставляли нам для уборки дважды в неделю, я не мог не улыбнуться уже слишком знакомым упрекам в сторону бывшего министра иностранных дел; хотя, упреки эти, нужно заметить, обычно абсолютно ни к чему не приводили. Страдая от сильной бессонницы и спя всего по три или четыре часа в сутки, Риббентроп, казалось, научился совершенно игнорировать все происходящее вокруг: судебные слушания, охрану, тюрьму — и закрывался ото всех в свое собственном мире, куда никому не было доступа. Хронический недосып нарисовал темные полумесяцы у него под глазами, и я сам не раз ловил его на том, как он бесстыдно дремал во время слушаний. Когда один из американских обвинителей гавкал что-то уж слишком громко, Риббентроп просыпался и медленно обводил зал суда своими блеклыми глазами, хмурясь, как будто бы пытаясь вспомнить, где он был и почему. А как только печальная реальность снова поглощала его, он только тихо вздыхал и снова закрывал глаза.

Я слушал, как оба психиатра вместе с охранниками пытались убедить Риббентропа хотя бы заправить кровать и подобрать скомканную бумагу, которая, судя по их ремаркам, уже покрывала ровным слоем пол его камеры; однако, вместо того, чтобы убрать её, он только ходил взад-вперед, пиная бумажные шарики со своего пути, и невнятно бормотал что-то себе под нос.

— Мистер Риббентроп. — Я узнал мягкий голос доктора Гольденсона. — Ну нельзя же жить в таком беспорядке. Прошу вас, хоть бумагу подберите.

— Оставьте меня все в покое! — Риббентроп крикнул в ответ с возмущением, с каким привык кричать на своих несчастных адъютантов когда еще был министром, в тех случаях если они имели несчастье побеспокоить его посреди какого-то важного дела.

Охранник, что был приставлен к моей камере, облокотился на открытое окошко в двери, повернул голову в мою сторону, улыбаясь и кивая в сторону камеры Риббентропа.

— Он всегда был такой? Даже когда занимал позицию в офисе? — спросил он по-немецки.

В первое время, когда его только приписали к моей камере, мы общались на английском, но вскоре он начал постепенно преодолевать свое ко мне недоверие, не чувствуя никакой враждебности с моей стороны, и даже попросил говорить с ним по-немецки и поправлять там, где он будет делать ошибки. Говорил он, впрочем, весьма неплохо, хотя и с сильным американским акцентом.

— Иногда, — ответил я со смешком.

Закончив подметать пол, я протянул руку за совком. Мой охранник вручил его мне через окошко и снова оперся на него, наблюдая, как я сметаю пыль.

— Я слышал, что вроде как Гитлер вас хотел назначить на его пост, потому что… Ну, вы понимаете… — он снова махнул головой в сторону камеры бывшего министра. — У него с головой стало не в порядке.

Я отнес совок к туалету и сбросил пыль и песок в воду, после чего вернул ему совок и веник.

— С головой у него все в порядке. Он просто изможден и из-за этого жутко раздражителен, — мягко объяснил я. — Он всегда страдал от хронической бессонницы и ложился спать только в три, а то и четыре часа утра. Даже в министерстве все знали, что раньше одиннадцати на работу его можно было не ждать. Но тем не менее, это правда. Гитлер действительно хотел назначить меня на его пост, со временем.

Я сел за стол и занялся подготовкой документов для суда, в то время как мой охранник продолжил слушать непрекращающийся спор между доктором Гольденсоном и фон Риббентропом. Минуту спустя он снова повернулся ко мне, улыбаясь.

— Я думаю, из вас вышел бы хороший министр. Лучше, чем этот, по крайней мере.

— Почему ты так думаешь? — я смущенно улыбнулся в ответ, подняв голову от бумаг.

— Я не знаю, — он пожал плечами с типичной американской прямолинейностью. — Просто мне так кажется. Вы хотя бы ведете себя, как нормальный человек. Вы любите шутить, вы улыбаетесь все время, вы…

Он прервал себя на полуслове, заставив меня усмехнуться.

— Ну давай уже, напомни мне о том, как я постоянно плачу.

Я взглянул на него с наигранным упреком, но он только заулыбался еще шире.

— Я это не в том смысле хотел сказать, — он поспешил уверить меня.

— Да знаю я. Я просто шучу над тобой. Ты же сам сказал, что я люблю шутки.

— А у меня шоколад есть, — вдруг сказал он. — Мои родители прислали из Алабамы. Хотите?

Не дожидаясь моего ответа, молодой охранник просунул руку через окошко, протягивая мне полную шоколадную плитку.

— А ты сам что, не хочешь? — изумился я. Я не только не видел шоколада за последний год; это было невообразимой редкостью здесь, в разбомбленном Нюрнберге, где даже картофельный суп считался деликатесом. Потому-то я и не осмелился взять плитку у него из рук и просто сидел на стуле и смотрел на него.

— Нет, я не люблю шоколад. Берите, пока остальные заняты просмотром диспутов на другой стороне коридора. А то они в миг сцапают. — Он слегка помахал плиткой в воздухе, делая знак, чтобы я забрал её у него.