Элли Мидвуд - Австриец

Пригибая голову все ниже под тяжким грузом вины, бросаемой в наши лица день ото дня, многие стали прятаться за темными стеклами очков или же попросту закрывали глаза на то, что мы такое сотворили, притворяясь спящими или погружаясь в свои бумаги, все, что угодно, лишь бы избежать взгляда еще одного свидетеля и не слушать ужасающих историй о том, как им раз и навсегда поломали и изуродовали жизнь. Как мы поломали им жизнь. Ну и как нам было теперь смотреть им в глаза? Даже Геринг, единственный из нас, кто все еще открыто возражал обвинению и все еще сохранял достоинство бывшего рейхсмаршала, не мог заставить себя смотреть тем людям в глаза. Было так легко решать их судьбы, когда они были всего лишь ничего не значащими цифрами на бумаге, представленной нам на подпись одним из адъютантов. А сейчас вот на нас смотрели настоящие, живые люди, с разбитыми жизнями, загубленными семьями и воспоминаниями, которые будут преследовать их до конца жизни в ночных кошмарах. Я понемногу начал даже приветствовать мысли о близящемся конце. Все это было все труднее и труднее выносить.

Но затем внезапный сон, неожиданный и разбередивший всю душу, вдруг прорывался сквозь серую мглу реальности и снова наводнял глаза солеными слезами. Как только я просыпался и видел гнилью изъеденный потолок вместо чистейшего синего неба и ослепляющих своей белизной Альп, где она была со мной во сне, тогда уже ненавистное, но такое необъяснимо животное желание жить, только чтобы увидеть все это еще раз вместе с ней, раскалывало лед забвения, в которое я так тщательно заворачивал сердце день за днем, заставляя себя забыть каково это, вообще хоть что-либо чувствовать, чтобы просто быть мертвым внутри, и вот я уже стискивал подушку в кулаках и кричал в нее от отчаяния, что этот проклятый тысячу раз сон, приносил.

Такой вот сон приснился мне снова несколько ночей назад, и я не смог заставить себя унять слезы даже когда мой охранник, который похоже больше не мог выносить моих едва сдерживаемых рыданий, открыл дверь в мою камеру и спросил тихим, сочувственным голосом, не нужно ли мне чего. Должно быть, голос мой звучал уж слишком душераздирающе той ночью, если даже военная полиция начала меня жалеть. Они хотя бы не начали надо мной после этого издеваться, и за одно это я уже был им безмерно благодарен; но доктору Гилберту всё равно доложили. Я отмахнулся от всех его расспросов, но он тем не менее не упустил шанса рассказать все агенту Фостеру во время его очередного визита, «выражая свое беспокойство за мое психическое состояние». Не было ему никакого дела до моего психического состояния, в отличие, правда, от американца, который сразу же спросил меня о том, что у меня такое произошло, как только мы ступили на задний двор тюрьмы.

— Да все у меня нормально, — заверил я его с улыбкой, которая, судя по его взгляду, вышла уж чересчур вымученной. — Просто скучаю по дому и по семье, вот и все.

Я был рад, что он не спросил, какую семью я имел в виду. Хотя, с другой стороны, я с такой маниакальной одержимостью всегда расспрашивал его об Аннализе и нашем сыне, что он скорее всего и так все понял.

— Вам дают достаточно еды? — он решил сменить тему, оглядывая меня исподлобья.

— Да.

— Сколько вы сейчас весите?

— Я не знаю. — Я безразлично пожал плечами.

— Сколько вы весили до ареста?

— Чуть больше ста килограмм.

— Вы не выглядите ни на грамм тяжелее восьмидесяти, — заметил он.

Я снова пожал плечами. Мой вес сейчас меня интересовал меньше всего, и я, по правде говоря, никак не мог взять в толк, почему это так беспокоило американца.

— Я не хочу, чтобы вы себя насмерть голодом заморили, — сказал агент Фостер, как будто прочитав мои мысли. — Я премного наслышан о голодовке, что вы устроили в лагере, куда вас бросило австрийское правительство за принадлежность к нелегальным СС. Надеюсь, вы ничего такого сейчас не замышляете.

Я невольно улыбнулся, вспоминая события, произошедшие больше десяти лет назад.

— Нет, агент, не замышляю. Голодовка. — Я снова усмехнулся. — Тогда мне было ради чего сражаться и жить… А сейчас… Ничего не осталось больше.

Он вдруг остановился и глянул мне прямо в глаза.

— Вы же не думаете снова о самоубийстве?

— А как бы я это сделал? — Я даже рассмеялся и затем грустно покачал головой. — Нам запрещено иметь что-либо острое, колющее или режущее, что-либо, чем мы могли бы себя задушить, даже шнурки. Они выдают нам наши галстуки непосредственно перед входом в зал суда; а ночью нас заставляют спать исключительно на спине с обеими руками поверх одеяла и с открытым окошком в двери, чтобы военная полиция постоянно могла видеть, что мы делаем. Единственное, что остается, так это утопиться в унитазе, но это уж слишком унизительно, да и противно тоже. Так что придется мне подождать, пока меня повесят в более цивилизованной манере.

Американец осуждающе на меня посмотрел, и я невольно почувствовал укол совести за то, что портил нашу встречу, которую сам с таким нетерпением ждал. Я извинился и добавил, на этот раз уже без сарказма:

— Я не ем иногда просто потому, что не могу себя заставить. Это защитная реакция организма, я полагаю, или как там это называют психиатры. Я не нарочно это делаю, правда. Я просто не могу…

— Давно у вас это? — Я был даже рад, что он снова говорил тоном доктора, а не обиженного друга. — Отсутствие аппетита в стрессовой ситуации, я имею в виду?

— Иногда такое случалось. В основном, я всегда справлялся со стрессом немного другим способом.

— Скуривая по две пачки сигарет и напиваясь до беспамятства?

— Как вы, американцы, это называете? «В точку»? — я улыбнулся.

— «В точку», все верно. — Американец тоже не смог сдержать улыбки. — Когда вы начали регулярно пить?

Я подумал какое-то время над его вопросом, хотя и знал точный на него ответ.

— Я начал пить еще в университете, но это было скорее так, за компанию. Я прекратил, как только начал работать в конторе моего отца в Линце. Я начал по-настоящему пить, когда вступил в СС. И женился. Это все произошло примерно в одно время, и одно стало причиной другого, по правде говоря.

— Хотите рассказать мне об этом?

— О моем браке или об СС?

— Давайте начнем с СС. Как вы вообще-то там оказались? Вы же ничего общего не имели с армией, насколько я помню.

— Это… одно из тех интересных событий, что связывают всю мою жизнь в одну сложную и крайне запутанную паутину, агент Фостер, — начал я, мягко усмехнувшись. — Видите ли, мне так всегда везло со всеми этими людьми или событиями, которые случались абсолютно вне моего контроля, но только недавно я понял, что повезло мне, как говорят, как утопленнику. Если бы только одно из этих событий не произошло, если бы я упустил всего одну встречу, если бы сел не на тот поезд, я мог бы и не быть сейчас здесь с вами, агент Фостер. Я мог бы быть одним из обычных немецких беженцев на пути в Америку… Или хотя бы одним из военнопленных, в худшем случае. Но, как я уже сказал, мне всегда невероятно везло. Зепп Дитрих пригласил меня вступить в ряды СС, лично. Кто еще может таким похвастаться?