Элли Мидвуд - Австриец

Он был неожиданно тих. Вначале он не произнес ни слова в течение первых трех или четырех минут, пока мы с замиранием сердца наблюдали за каждым его незначительным движением: вот он сложил руки за спиной, прочистил горло, поднял свои пронизывающие глаза к сидящем в зале и окинул их тщательным взглядом, вот он снова перебрал бумаги, лежащие перед ним, будто решая с чего начать. Мне сначала это показалось крайне странным, и я невольно задумался, а не боялся ли он потерять наше внимание? Неужели это была неуверенность? Пытался ли он собраться с мыслями?

Но как только он поднял на нас свой тяжелый взгляд, как будто видя сразу всех и каждого, я понял, какой эффект имела эта нарочно выдержанная пауза. Тишина была настолько совершенной и ничем не нарушаемой, будто мы были набедокурившими школьниками, которых посетил сам директор. Да, в тот момент мы его боялись. Никто не смел сказать ни слова, или даже вздохнуть слишком громко. Нет, в нем точно не было даже тени неуверенности; он прекрасно знал, что он владел нашим безраздельным вниманием, что мы были все его, что он держал нас всех в кулаке еще до того, как начал говорить.

Когда же наконец он обратился к нам, тихо и почти что с любовью, мы все единодушно выдохнули с облегчением. Нам больше нечего было бояться, напротив, мы старались не упустить ни одного его слова, потому как как прекрасно было то, что он нам говорил! Какими чудесными словами он взывал к нам! Он назвал нас своими детьми. Он говорил, что мы дети самой великой нации в мире. Он говорил, что мы заслужили того, чтобы называться великими, чтобы нас чтили и боялись, и что он сам лично готов был вести нас к абсолютной победе. Он пообещал восстановить порядок, который так несправедливо был нарушен нашими злостными врагами, или погибнуть, пытаясь. Он сказал, что готов погибнуть за нас. Он даже не просил нас умереть за него. Он не просил ни о чём для себя лично. Он просил только, чтобы мы отдали все во имя нашей великой родины, когда мы, объединенные под одним знаменем, ведомые нашим фюрером, начнем свой путь к заслуженному величию.

Он постепенно повышал свой голос, и глаза наши все больше загорались энтузиазмом, что он так легко зажег в нас. Мы уже не могли спокойно сидеть и поднялись с наших мест, один за другим, будто ведомые какой-то гипнотический силой, что заставляла наши сердца болеть от переполняемой любви к нему, нашему лидеру, кричащему, что он повергнет всех наших врагов, если только мы доверимся ему и последуем за ним. Мы тянули руки в салюте каждый раз, как он выбрасывал свою, словно пытаясь стать ближе к нему, дотронуться кончиками пальцев до его в нашем воспаленном воображении и вторить за ним как один: «Sieg Heil! Слава победе!»

К концу его речи мы все были в состоянии какого-то гипнотического транса, некоторые рыдали, некоторые не могли сдержать неконтролируемого смеха в их необъяснимом счастье, некоторые же просто пялились в пространство не мигая, с глупой улыбкой, намертво приклеенной к их раскрасневшимся лицам. Это был настоящий дом для умалишенных, в котором каждый из нас счастлив был находится. Мы любили наше массовое помешательство, мы бесстыдно в нем купались, только потому, что он был с нами.

Лизель схватила мою руку ледяными пальцами. Я повернул к ней голову и увидел, что она тоже смотрела безотрывно на трибуну, со слезами, льющимися из глаз, при том что она этого даже не замечала. Было в ней что-то неотразимое в тот момент, но, с другой стороны, все мне тогда казалось преисполненным смысла и неотразимым, и даже в течение нескольких последующих дней, пока отец мой наконец не встряхнул меня за плечо, отрывая меня от моих мечтаний, и припугнул, что если я сейчас же не вернусь к работе, он меня лично уволит.

Я никогда не обсуждал с ним Гитлера. Хоть мой отец и поддерживал националистическое движение в целом, Гитлера он объявил фанатиком, у которого явно не все были дома, после того, как впервые услышал его речь по радио. То, что я присоединился к СС еще больше его разочаровало и отдалило от меня, но я теперь всё же был независимым человеком, который сам зарабатывал себе на жизнь, жил в своей собственной квартире и принимал свои собственные решения. Вот я и жал плечами в ответ на все его упреки и шел на очередную встречу с Лизель.

С недавних пор она начала смотреть на меня с таким же обожанием, с каким раньше смотрела на портреты фюрера, и это бесконечно мне льстило. Теперь же, когда я присоединился к СС, она не переставала улыбаться мне и нахваливать меня с такой искренностью, с такой уверенностью в выбранном мной пути, что это невольно привлекало меня к ней. Мне нравилось, как она заглядывала мне в глаза и ловила каждое мое слово, как сияющая улыбка появлялась у нее на лице каждый раз, как я делал ей даже самый незначительный комплимент или шутил с ней о чем-то. Она никогда от меня ничего не требовала, казалось, что она была просто счастлива находиться рядом со мной. Она нравилась мне потому, что обожала меня вот так искренне и всецело, даже больше чем самого Гитлера.

— Да она же тебя просто обожает, ты только глянь! — Альберт рассмеялся, оглядывая маленькое животное у моих ног.

Мы совершали нашу обычную прогулку на тюремном дворе вместе со Шпеером, любимым архитектором Гитлера, который и не был бы здесь сейчас вовсе, если бы его покровитель не назначил его на пост главы рабочего фронта, который занимался тем, что свозил рабочих с оккупированных территорий для работы на фабриках рейха. Шпеер был типичным художником, и было заметно, как неловко он себя чувствовал среди нас, военных. Одному Богу известно, зачем Гитлеру вообще потребовалось втягивать Шпеера в свои дела.

Альберт был одним из первых, кто заговорил со мной здесь, в Нюрнберге, и начал он с того, что горячо меня поблагодарил за то, что я отказался следовать приказу фюрера «Неро» уничтожить бесценную коллекцию произведений искусств, которую он собирал для будущего музея фюрера в Линце. Согласно логике Гитлера, явно замутненной каким-то умственным помешательством ближе к концу войны, лучше было разрушить бесценную коллекцию, чем отдать её в руки «грязным большевистским свиньям». Я вежливо не согласился и послал группу СС, верных непосредственно мне, охранять коллекцию у входа в шахту, уже заминированную людьми Гитлера. Вместе с шахтерами мои эсэсовцы смогли удержать оборону до прихода американских солдат.

Не то, чтобы мы с Альбертом были лучшими друзьями, но, будучи оба эмоциональными и сомневающимися в себе людьми, мы любили общество друг друга во время прогулок или ланчей, когда мы могли спокойно поговорить про судебные слушания, про будущее и все то, что нас волновало. Сегодняшний день не был исключением, только вот неожиданный гость решил вдруг составить нам компанию. Серая и до ужаса тощая кошка, которая, должно быть, учуяла еду из тюремной столовой, каким-то чудом пробралась по веткам деревьев внутрь тюремного двора, подошла ко мне и Шпееру и без дальнейших церемоний потерлась головой о мою ногу. Я присел на корточки рядом с ней и погладил её мягкий, хоть и жутко грязный мех. Почему-то я был уверен, что это была именно кошка, а не кот. Больно уж она была маленькая.