Элли Мидвуд - Австриец

Я вспомнил, как сидел за столом в моем кабинете в начале 1943, поздно вечером, с пустой бутылкой бренди передо мной и с кофейной чашкой, наполненной окурками, потому как пепельница была уже давно переполнена, и прижимал дуло пистолета к виску. Я был уверен, что той ночью все закончится, раз и навсегда. Моя жизнь была полнейшим, безнадежным и бесцельным бардаком. Я чувствовал себя как в клетке в этом холодном и таком чужом городе, где я ненавидел всех и каждого вокруг, а себя и подавно. Но что было хуже всего, так это то, что я только что потерял единственного человека, который все еще заботился обо мне и бескорыстно любил меня, пусть я и не понимал за что.

Когда пару дней назад рейхсфюрер Гиммлер позвонил мне домой в Линц с соболезнованиями о смерти моей матери и спросил, не нужно ли дать мне увольнительную на какое-то время, я собрался с силами, вежливо отказался, сославшись на то, что долг перед страной для меня был превыше всего, и пообещал вернуться сразу после похорон. Единственное, о чем я его попросил, было не говорить никому ничего в офисе. Я уже привык к их ненависти, но я не знал, смогу ли я справиться с их жалостью.

Гиммлер сдержал свое слово, и когда я вернулся на следующий день в РСХА, я с облегчением заметил, что все сновали вокруг в их обычном рабочем режиме. Только вечером, когда настало время идти домой, это наконец накрыло меня. Я возвращался в пустой дом, к своей пустой жизни, и некому было даже больше позвонить, когда все, что мне нужно было, так это услышать простые слова ободрения: «Все будет хорошо в конце концов, Эрни. Ты со всем этим справишься, я точно знаю. Я люблю тебя…»

«Я люблю тебя». Столько женщин говорили мне эти слова, и они не вызывали абсолютно никакого отклика во мне, только разочарование и раздражение бездомного бродяги, который бросается в темноте на блеск золотой монеты, только чтобы увидеть на её месте простой кусок стекляшки. Единственная женщина, от которой я так хотел услышать эти слова, которая могла спасти меня и дать мне хоть какую-то надежду, никогда их не скажет. Она скорее всего уже ушла домой, к своему чудесному мужу, о котором все в РСХА так лестно отзывались, и которого даже я не сумел возненавидеть, как сильно не пытался. Конечно, она любила его, такого интеллигентного, умного и почтительного; наверняка он-то в отличие от меня не напивался до беспамятства с завидной регулярностью и не просыпаться в постели женщин, имя которых даже не помнил.

Нет, Генрих Фридманн был образцовым подчинённым; всегда готовый в срок с очередным докладом, всегда имеющий ответ на любой вопрос, всегда беспрекословно следовавший всем указаниям, но и не боявшийся высказать свои мысли, если считал, что его путь решения проблемы был лучше. Обычно, я таким вот умникам отвечал что-то вроде «плевал я на твое мнение, будешь делать все, как я скажу», но никогда почему-то не мог ему такого сказать. Я и обругать-то его толком не мог, как я частенько делал с моим любимым Шелленбергом. Фридманн был настолько джентльменом, с каждым волоском на своем месте, с всегда идеально выглаженной формой, всегда тщательно выбритый — в отличие от меня, особенно когда я просыпался не в своей постели с больной с похмелья головой, и шел прямиком на работу весь лохматый, с темной щетиной, и еще более от этого злой — что я не мог унизить его до своего уровня бранными словами. Да, конечно она любила его. Разве могла она полюбить меня? Что я вообще думал, когда мечтал, что она наконец сдастся мне? Нет, она была слишком правильной, слишком хорошо воспитанной, чтобы становиться чьей-то обыкновенной любовницей. Они так идеально подходили друг другу, муж и жена, что на них смотреть противно было. Нет, она никогда меня не полюбит, никогда…

С этими мыслями я осмотрел пистолет, что держал в руке, снял с предохранителя и прижал дуло к виску. Не помню, как долго я вот так просидел с закрытыми глазами, перебирая в памяти каждую незначительную деталь моей жалкой жизни и плача от горького разочарования во всем, от жалости к себе и облегчения, что все это скоро закончится. Я сделал глубокий вдох и начал медленно надавливать на курок.

— Герр группенфюрер?

Вздрогнув при звуке голоса за дверью, который я никак не ожидал услышать, я быстро спрятал пистолет у себя на коленях и вытер лицо рукавом рубашки, как раз за секунду до того, как она открыла дверь.

— Вас что, стучать не учили?! — Буркнул я, пряча глаза в совершенно бесполезных бумагах, которые я притворился, что перебираю.

— Простите, я не думала, что вы еще работаете.

Краем глаза я увидел её, Аннализу Фридманн, стоящую в дверях и разглядывающую меня глазами взрослого, который только что поймал ребенка за чем-то постыдным и не знал теперь, что делать: наказать его или всё же пожалеть.

— Почему вы до сих пор на работе? Почему домой не поехали? Я же распустил всех в пять, — сказал я, частично чтобы заполнить паузу, а частично потому, что мне действительно было любопытно, почему она и вправду осталась в офисе. Не из-за меня же?

— Я ждала телеграмму касательно ситуации с Варшавским гетто, — ответила она.

Я наконец забросил свои попытки притворяться, что работаю и посмотрел на нее.

— Я же вам сказал, что это может подождать до утра, перед тем как отпустил вас.

— А я забыла, — бесстыдно соврала она, глядя мне прямо в глаза с тенью едва заметной улыбки на лице.

— Ну так что, получили вы её? — спросил я в надежде на положительный ответ и то, что она наконец оставит меня в покое и пойдет уже домой к своему распрекрасному мужу.

— Нет.

— Вы что, всю ночь здесь собираетесь сидеть в ожидании? — Я выгнул бровь, стараясь звучать как можно саркастичнее.

— А вы?

Я чуть не расхохотался над её наглостью. Никакой другой подчиненный, мужчина-подчиненный, и даже некоторые вышестоящие рангом не позволяли себе разговаривать со мной с такой естественной уверенностью в себе, с какой говорила со мной эта девчонка. Она выглядела так официально в своей темной униформе, застёгнутой до самой шеи, со светлыми волосами, стянутыми в густой пучок над шеей, с её проницательными глазами, смотрящими на меня так настойчиво, что я отвернулся, боясь что она прочтет мои самые сокровенные мысли, заглянет в саму душу и увидит там все, что я так пытался скрыть ото всех вокруг, и даже от себя. Я осторожно отодвинул ящик стола и переложил туда пистолет. Последнее, что мне было нужно, так это чтобы она увидела его и начала задавать вопросы, а я знаю, что стала бы, как будто это её хоть как-то касалось. Да с какой стати ей вообще было до меня дело?

— Идите домой, фрау Фридманн, вы мне больше сегодня не нужны.

Она не пошевелилась. Я снова бросил на нее строгий взгляд, надеясь, что это произведет на нее большее впечатление, как это всегда происходило с остальными моими подчиненными.