Элли Мидвуд - Австриец

Только я залпом выпил стопку янтарного ликера, как она вбежала внутрь, стряхивая капли с завитых волос. «Дождь пошел», отрешённо заметил я, чуть не обжигая губы остатком сигареты, и изобразил вымученную улыбку. Лизель увидела меня, быстро пересекла зал и заняла стул напротив.

— Прости, что опоздала, — сразу же извинилась она, выпутываясь из пальто и бросая его на спинку кресла. Надо бы мне было его у нее взять, но я почему-то напрочь лишился дара двигаться или даже говорить. — Начальник задержал меня в офисе. Никак не хотел отпускать, пока не допечатаю все его документы.

Она смотрела на меня выжидательно, не зная, то ли улыбнуться мне, то ли готовиться к разрыву.

— Может, хочешь кофе? — спросил я, надеясь выиграть время. Зачем, хотя? Мои пальцы коснулись коробочки в кармане — напоминания и неизбежном приказе Гиммлера, которое навсегда связало бы меня, как только я вынул её на свет. Я быстро выдернул руку из кармана, чтобы зажечь новую сигарету.

— Кофе звучит неплохо, — тихо ответила Лизель и улыбнулась официантке вместо меня. Она вообще старалась не смотреть мне в глаза; точно думала, что это был конец нашим отношениям, если таковые вообще можно было так назвать.

— Эрнст? Ты хотел о чем-то поговорить? — Она собралась-таки с силами и спросила меня.

Я кивнул и начал крутить сигарету в руке, пытаясь подыскать хоть какие-нибудь слова, которые мой упрямый рот наотрез отказывался произносить.

— Ну? О чем же? — Лизель склонила голову на сторону, стараясь поймать мой взгляд. Я уже заметил слезы, стоящие в её глазах, и что улыбка её была настолько замерзшей и печальной, что я не мог не жалеть её, да и себя тоже, а еще злиться, жутко злиться на Гиммлера и опять-таки на себя. Я затушил окурок в пепельнице, сунул руку в карман и поставил маленькую синюю коробочку перед девушкой.

— Выйдешь за меня, Лизель?

Она смотрела на коробочку, не смея коснуться её, а затем подняла на меня глаза, как будто задавая немой вопрос: «Это что, какая-то злая шутка?»

— Лизель? — устало спросил я.

— Ты это серьезно? — Она наконец взяла бархатную коробочку дрожащими пальцами и медленно открыла её. Это было самое простое золотое кольцо, которое я купил у одного еврея в Мюнхене, но лицо её засветилось счастьем так, как будто она увидела самый прекрасный бриллиант в мире. — Ох, Эрнст! Ты и вправду серьезно? Да, да, ну конечно я за тебя выйду!

Лизель вскочила со своего стула и бросилась обнимать меня, покрывая мое лицо поцелуями и счастливыми слезами.

— Я никогда не думала, что ты меня спросишь… Ох, как же я люблю тебя! Как же я счастлива!

Как же я любил её, как безмерно, искренне и всем сердцем. Мне иногда было трудно дышать от силы этого чувства; оно душило меня иногда сильнее, чем любая верёвка когда-либо смогла бы, моя любовь к моей Аннализе — моему спасению и проклятию в лице ангельского создания с ведьминскими глазами. Лёжа здесь, на моей тюремной кровати, я часто закрывал глаза и представлял, что она была рядом, и тогда я почти чувствовал её стройное тело рядом с моим, её мягкие губы нашептывают свои заклятия мне на ухо, и острые ногти путаются у меня в волосах, процарапывая свой путь к самому моему разуму, какой я давно из-за неё потерял. Что она такого сделала со мной, что я был так безумно одержим ею?

Ничего. Она вообще никогда ничего не делала. Сидела и печатала себе очередной приказ в приемной и совершенно игнорировала меня, пока я сидел за столом и смотрел не отрываясь на идеально четкую линию между её сведёнными в концентрации бровями, и даже не подозревала, каким сладостным страданием это было для меня, просто вот так ею любоваться через открытую дверь. Не удивительно, что ей так ловко удалось провести всех вокруг касательно её происхождения; Аннализа была настолько типичной пруссачкой в её горделивой холодности, с которой она бросала на меня недовольный взгляд в ответ на двусмысленную шутку, а затем отворачивала свою высокомерную белокурую головку и удалялась с видом оскорбленной особы королевских кровей.

Но были и дни, когда она стояла за моей спиной и изучала со мной какие-то документы, затем клала руку на спинку моего стула и случайно касалась рукавом моей спины. Меня это всегда безумно выводило из себя, понимание того, что она делала все это не нарочно, с той чрезмерной женственной игривостью, свойственной другим, слишком уж нарочитой и искусственной для того, чтобы она что-то подобное сделала. Аннализа не нуждалась во всей этой искусственности, она была настолько желанна для меня именно потому, что была так недосягаема, холодна и безразлична; но затем она подбирала в задумчивости ручку с моего стола, безо всякого скрытого мотива прикусывала её конец, хмурясь, обдумывая что-то, что я только что ей сказал, и так же спокойно напоминала, что та дата не пойдёт, потому как у меня уже была назначена встреча на этот день… А я уже не понимал её слов, прятался среди бумаг и расписаний от её руки, все ещё на спинке стула, и жмурился от сладких мурашек, пробегающих вдоль позвоночника от этой чертовой ручки, с которой она играла, и думал, что если она приблизится ещё хоть на миллиметр, я сгребу её в охапку и съем живьём. А она, спокойная и ничего не подозревающая, помечала что-то в моем ежедневнике, клала ручку на место, заглядывала мне в глаза и спрашивала, не нужно ли мне было чего-нибудь ещё.

Нужно, ещё как нужно, мне нужно было все, что она только могла мне дать, все те сокровища, что она прятала под своей строгой униформой. Когда я достаточно напивался, чтобы набраться наконец храбрости приблизиться к ней, одной и беззащитной за её рабочим столом поздно вечером, протягивал руку, все ещё едва дыша и осторожно, и проводил пальцами по нежной коже на шее, едва видимой между высоким воротом и её густым пучком, она мгновенно отстранялась от неожиданного прикосновения, уже зная, чего от меня ждать, вот только было уже поздно.

На меня это всегда производило обратный эффект, и я уже настаивал на том, чтобы гладить её, как не приручённую ещё кошку, и уже почти хватал её за шиворот и гладил её волосы, пока она не находила таки способ выкрутиться из моих объятий и, загнанная в угол там, где мне случалось её поймать, начинала шипеть на меня своим прусским произношением, ещё более холодным из-за ее северного акцента:

— Lass mich in Ruhe! Schwein! Hurensohn!

Откуда ей было знать, что в моем отравленном алкоголем сознании её шипение превращалось в соблазнительный шёпот, и я только прижимал её ещё сильнее к стене, чтобы уж точно не вырвалась, и изучал каждый сантиметр её гибкого тела, все ещё скрытого слоями шерстяной униформы, и жадно вдыхал аромат её кожи на нежной шее, там, где тонкая голубая вена испуганно билась под моими губами.