Элли Мидвуд - Австриец

— Я слышал о вас много замечательных вещей, бригадефюрер Кальтенбруннер, — сказал он своим глухим голосом, прозвучавшим неожиданно мягко. — Я благодарю вас за помощь в этом прекрасном, судьбоносном событии. Великая германская нация наконец воссоединилась, и она навсегда останется перед вами в долгу. Рейх и его народ будут славить ваше имя ещё очень долгие годы.

— Народ Германии будет проклинать ваше имя в течение ещё многих лет, подсудимый, за весь тот ужас и кровопролития, что вы принесли на землю Европы, когда отдали свою собственную страну во власть нацистского правительства, — полковник Эймен выплёвывал слово за словом, почему-то напоминая мне старого пастора в моём родном Райде, сулившего грешникам адские муки с тем же рвением и злостностью, с какой это сейчас делал американский обвинитель. Только вот в ад я больше не верил. Или в правосудие. Даже в жизнь я больше не верил. Я просто устал. Очень, очень сильно устал.

Я едва слушал его и почти не вникал в суть документов, что он зачитывал в тот день в суде. Все это было бессмысленным, и давно мне надоело. Весь этот процесс, всё это так называемое правосудие, было одним большим цирком, и то, что я отказывался прыгать сквозь их кольца, похоже только ещё больше их злило. Я с лёгкостью опроверг моё участие в аншлюсе, просто потому что о всей документации касательно события позаботились ещё в первые дни после того, как Австрия стала частью рейха. Рейхсфюрер знал, кого сделать удобным козлом отпущения за грязную работу, и как сделать так, что все его любимчики, включая меня на тот момент, выглядели бы невинными лидерами, кому народ сам вверил власть. «Говорил же я вам, герр Эймен, что ничего вы не сможете доказать».

Он проиграл мне в тот день, и меня отвели обратно в камеру. Однако, я не спешил праздновать победу, потому что слишком хорошо знал, что все остальные доказательства, направленные против меня, сфабрикованные или нет, только неспешно, но неумолимо начнут оборачивать верёвку вокруг моей шеи, каждый из свидетелей набросит ещё по кольцу, каждое свидетельство, пусть ничем и не подтверждённое, начнёт затягивать верёвку туже и туже, пока палач не закончит работу, что они начали. Я лёг на кровать и уставился в потолок.

— Кальтенбруннер? — Охранник, стоявший на страже у моей двери в тот день, окликнул меня сквозь маленькое окошко в двери. — Как самочувствие?

— Я устал, — отозвался я, не сделав даже усилия повернуть голову в его сторону. — Я хочу домой.

— Ты же знаешь, что домой тебя в ближайшее время не отпустят.

— Я знаю. Это просто такое выражение.

— Аа. К тебе, кстати, посетитель. Вставай.

— Кто? — спросил я без особого энтузиазма. Мне даже с доктором Гольденсоном сегодня не хотелось говорить.

— Кто-то из ОСС.

Я тут же сел на кровати, глядя на охранника.

— Американец? — улыбнулся я, чувствуя, как сердце забилось чаще в надежде увидеть агента Фостера, который, как казалось, забыл о самом моём существовании в последнее время. Хотя прошло всего два месяца с его последнего визита, но для меня они показались несколькими годами.

— Не знаю, но судя по акценту, немец, — ответил охранник, оглянувшись через плечо. — Расписывается в книге для посетителей, сейчас придёт.

«Немец?» Я нахмурился, размышляя, с каких это пор ОСС решили начать набирать немцев в свои ряды. В это время охранник открыл дверь и впустил человека, которого я меньше всего ожидал увидеть. Генрих Фридманн. Муж Аннализы. Мой бывший подчинённый и человек, ради которого она меня оставила.

Он нерешительно ступил внутрь, не зная, какой реакции от меня ожидать. Я медленно поднялся и не смог сдержать улыбки при виде его, отдаленного напоминания о старых славных временах давно погибшего рейха, когда мы оба ещё носили наши униформы, когда сердце нации ещё билось, когда моё сердце ещё билось.

— Фридманн, — тихо сказал я, словно пробуя на вкус давно забытое имя. Я снова улыбнулся и протянул ему руку. Он с готовностью её пожал, а затем вдруг притянул меня к себе и крепко обнял, так и не говоря ни слова. Я обернул руку вокруг его шеи и сжал его плечо так сильно, как только мог, пытаясь сдержать непрошеные слезы. Меня тут и так все уже наверное прозвали самым большим плаксой.

— А ты сильно похудел, — наконец произнёс он, озабоченно оглядывая меня с головы до ног. Он все ещё был все так же безупречно идеален, волосок к волоску, только вот ранняя седина начала пробиваться на висках по сравнению с последним разом, когда я его видел. Мои же волосы, напротив, остались тёмными, как ночь, как будто нарочно бросая всем вокруг вызов, а может и потому, что я не переживал в жизни так часто, как он. Я запивал все свои горести и превращал их в дым. Я притворялся, что мне ни до чего не было никакого дела. Похоже, это сработало.

— Тебя что, совсем тут не кормят? — снова спросил он, когда я ничего не ответил в первый раз, все ещё изучая моё лицо. Будь я проклят, но как же я по нему соскучился.

— Кормят. Только у меня почти не бывает аппетита.

Я предложил ему стул, но он предпочёл сесть рядом со мной на кровать. Он бросил осторожный взгляд через плечо и предупредил меня, чтобы я называл его Германом Розенбергом, согласно его новым документам, выданным ОСС. Я кивнул и спросил его о сыне. Его сыне, наверное было бы правильнее сказать. Мальчик никогда меня даже не видел и скорее всего уже никогда не увидит.

— У него всё отлично, ходит вовсю. Бегает даже. — Мягкая улыбка тронула его губы, когда он произнёс это. — Он просто чудо. Самый очаровательный малыш, которого я когда-либо видел.

— Ты же о нем позаботишься? — Тихо спросил я, стискивая одеяло в кулаке за его спиной. Внутри у меня всё переворачивалось в агонии при внезапной мысли, что налетела на меня с неумолимостью скоростного поезда: нет, никогда я не увижу моего сына. Никогда. Я так и погибну, ни разу не подержав его на руках. Я мог поклясться, что почти физически чувствовал, как моё сердце истекало кровью в груди, вот как мне было в тот момент больно.

— Конечно, позабочусь, — пообещал он со всей серьёзностью.

Я заставил себя кивнуть. Я знал, что он сдержит слово. Он был хорошим человеком, в отличие от меня. Он обещания не нарушит. Он вырастит малыша как своего, и любить будет как родного, пусть ребёнок и останется для него вечным напоминанием о том, что я сделал с его женой. Я так и не осмелился спросить о ней.

Фридманн вдруг потянулся к сложённому вдвое пальто и вынул из его складок папку.

— Я тут тебе кое-какие документы принёс. Это всё, что мне удалось достать, но может, это поможет тебе. Я начал собирать их как доказательство, когда ещё работал в штабе ОСС в Берлине, сразу после подписания капитуляции. Не знаю даже, зачем, но просто подумал, а вдруг тебе когда пригодятся, если вдруг тебя поймают. — Он взглянул мне в глаза. — Ну почему ты не бежал, Эрнст? Зачем остался в Австрии?