Элли Мидвуд - Австриец

— Если тебе станет от этого легче, то я ничего общего не имею с евреями или той директивой против них.

— Ты — лидер австрийских СС, а это значит, что скоро они и тебя в это втянут. Немецкие СС этим занимаются. Вот увидишь.

— Ты путаешь их с СД.

— Какая разница? Всё равно скоро они начнут людей убивать твоими руками.

— Не начнут.

— Ещё как начнут. А ты не сможешь им и слова поперёк сказать, потому что они каждого пускают в расход, кто против них смеет идти. Что? Скажешь, и это я придумал?

Я вспомнил Доллфусса и Бруно, стоявшего на ступенях церкви, где его люди расправились со священником только потому, что я раскрыл ему свой секрет. Я медленно покачал головой.

— Вот видишь? Ты уже не можешь из всего этого выбраться.

— А я и не хочу выбираться. Я не делаю ничего, что бы шло в разрез с моей совестью. Я помог моей стране объединиться с рейхом и горжусь этим. Теперь я занимаюсь в основном разведкой и иностранными делами. Ничего плохого я в этом не вижу.

— Как же мне хочется, чтобы ты встретил кого-нибудь, кто тебе голову бы на место приставил, сынок. Эта твоя жена, она тоже никуда не годится, с её-то любовью к партии, — сказал отец, замолчал на какое-то время, а затем улыбнулся. — Я умираю, Эрнст. Я знаю, что сегодняшнюю ночь я уже не переживу. Говорят, что последнее желание умирающего обладает особой силой. Я вообще-то во все эти суеверия не верю, но, черт возьми, почему бы не попытаться? Я хочу, чтобы ты полюбил кого-нибудь, кто всей душой ненавидел бы твою партию, хочу, чтобы ты полюбил какую-нибудь коммунистку, и не просто коммунистку, а еврейку, большевичку и коммунистку, и может, тогда её идеи перевесят твоё упрямство и одержимость твоим фюрером. Может, она вдолбит их тебе в голову пистолетом, если надо, но наставит тебя на путь истинный пока ещё не слишком поздно.

— Отец! Почему уж сразу не проклял меня на все муки ада, если уж на то пошло? — расхохотался я, рисуя в воображении своё будущее с предполагаемой еврейкой-коммунисткой во всей своей смехотворной невозможности.

— Нет уж, это было бы слишком просто, — ответил он с хитрой ухмылкой. — Принесёшь мне на могилу цветы, когда это случится.

— Договорились. Я принесу тебе целый букет роз, красных, как платок моей новой еврейки-жены, как только я её найду. Идёт? — я не мог перестать смеяться.

— Идёт. — Отец тоже смеялся, и я был рад это видеть. — Тогда и увидимся.

Позже той ночью он тихо и без мучений покинул этот мир. Я спал в кресле рядом с его кроватью, а когда проснулся, чтобы проверить его состояние, как делал это каждую ночь у его постели, я увидел застывшую улыбку на его безжизненном лице.

«Всё, что вы скажете, будет использовано против вас в суде». Эти слова были знакомы любому адвокату или полицейскому, только вот сегодня я не представлял ничьего дела. Вместо этого я сидел на скамье подсудимых перед международным военным трибуналом, и отчитывался за каждое преступление, совершённое под властью нацистского правительства; правительства, которому я когда-то поклялся посвятить свою жизнь, и которое я начал страшиться, как только начал осознавать, какой ужас оно принесёт германскому народу и моему австрийскому, и что это всё также было моей виной.

Я снова поймал на себе пристальный взгляд доктора Гилберта. Он всегда разглядывал меня с какой-то необъяснимой одержимостью, будто пытался проникнуть в самые мои мысли. Однажды я даже спросил его саркастически, неужели он действительно думал, что это поможет ему понять меня, на что он только фыркнул и высокомерно заявил, что ему не нужно было уметь читать мои мысли, чтобы понять, что я лгал суду абсолютно обо всём. Я тоже усмехнулся в ответ и сказал ему, что дурной из него в таком случае был психиатр. Я ведь говорил правду, ну, или хотя бы по большей части. Только это была правда, которую никто не хотел слышать.

— Я хотел бы заявить трибуналу, что мне известен серьёзный характер обвинений, направленных против меня, — сказал я в первый день моего слушания, после того, как принёс клятву говорить правду и ничего кроме правды. — Я знаю, что ненависть всего мира направлена против меня, и особенно потому, что Гиммлер, Мюллер и Поль давно мертвы, я должен в одиночку дать полный отчёт перед военным трибуналом. Я понимаю, что должен говорить только правду, чтобы дать возможность суду и всему миру в полной мере узнать и понять, что происходило в Германии во время войны и рассудить это по справедливости. С самого начала я хотел бы заявить, что я признаю полную ответственность за все преступления, совершённые от имени РСХА, так как я был назначен шефом данной организации, что означает, что я был осведомлён или же должен был быть осведомлён о происходящем.

В тот день они спрашивали меня о последних месяцах войны, и о приказе, который я якобы дал касательно убийства всех до одного заключённых лагеря Маутхаузен. Я-то сам прекрасно знал, что никогда бы не отдал такого приказа, и к счастью у меня имелись письменные заявления от двух свидетелей, подтверждающие, что они лично присутствовали при том, как я диктовал приказ о передаче заключённых в руки американских войск. Мой адвокат, доктор Кауффманн, зачитал аффидавит доктора Хеттля — моего бывшего подчинённого из РСХА, который слово в слово подтверждал мои собственные слова. Но полковник Эймен всё равно выудил чей-то ещё аффидавит из стопки документов на его трибуне, который утверждал обратное.

— Полковник, я даже не знаю имени того человека, который подписал для вас эту бумагу, — прервал его я, не скрывая своего раздражения. Он уже не в первый раз проделывал этот трюк — представлял суду явно сфабрикованные документы, подписанные свидетелями, которые никак не могли лично подтвердить сказанное, потому как были по крайне удобному стечению обстоятельств мертвы. — Как мог этот, как вы сказали? Один из заключённых лагеря, как он мог вообще узнать о таком приказе, и уж тем более о том, кто его санкционировал?

— Этот свидетель записал предсмертные слова коменданта лагеря, подсудимый, — Эймен холодно ответил, явно недовольный тем, что я его перебил. — Вы же помните бывшего коменданта Маутхаузена, Зирайса?

— Да, я его знаю.

«Знал. Пока вы не пустили три пули ему в живот и не позволили пьяной от крови толпе повесить его изуродованное тело на воротах лагеря».

— Он во всём признался, когда умирал. Он сказал, что получил этот приказ непосредственно от вас, о том, чтобы убить всех до одного обитателей лагеря.

«Ну конечно, я более чем уверен, что это и были его последние слова, полковник, — чуть было не сказал я вслух, вовремя подавив усмешку. — Он умирал, и в последние минуты своей жизни, вместо того, чтобы попросить привести к нему священника или же передать последние слова его жене или детям, он не имел никаких других желаний, кроме как сдать своего бывшего босса. Очень, очень правдоподобно».