Янко Веселинович - Гайдук Станко

— Что сейчас делаете?

— Ничего.

— Как это — ничего?

— А так. Валяемся целыми днями. Даже духом турецким не пахнет! Катич изредка, как говорит Заврзан, устраивает потеху, переходит Дрину и отбирает деньги у сборщиков податей. Вот и все.

— И турки молчат?

— Молчат. Намедни Иванко ходил в Сараево. Ни у кого, говорит, и на уме нет собираться в поход. К тому же зима на носу.

— Потому ты и хотел, чтоб люди разошлись по домам?

— Видишь, побратим, в скором времени набегов не будет. Так чего ради им терпеть голод и холод?

— Я тоже думаю, что можно вернуться, — сказал Суреп.

— Посоветуемся с воеводой, — заключил Зека.

— Посоветуйся.

Но люди не ждали особых распоряжений. Семьи одна за другой покидали лагерь, и над мирными домами опять закурился дымок…

Станко тоже решил вернуться домой. Здоровье его настолько улучшилось, что он уже вставал с постели. Рана заживала, чувствовал он себя хорошо и спал крепко; от лихорадки не осталось и следа.

Заврзан был совсем здоров. Он уже веселился и балагурил, как и прежде. Целыми днями подшучивал он над Сурепом, который от души радовался выздоровлению товарищей и потому нисколько на него не сердился.

Как-то утром он сказал Станко:

— Мне надо поговорить с тобой.

— О чем?

— Мне, брат, надоело здесь. Пойду-ка я в Парашницу.

— А я? Я останусь один?

— Ты не один! Вот…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — прервал его Станко. — Разве мой удел вздыхать да плакать с женщинами? Разве не нужны мне мужская компания и мужской разговор?

— Станко прав! — вмешался Суреп. — Мы не можем его оставить! Но мы можем сделать другое.

— Что? — заинтересовался Заврзан.

— Отправиться в Черный Омут. Там всем нам будет лучше.

— Я сам подумывал об этом, — обрадовался Станко. — Мне тоже здесь осточертело. Легче вынести три раны, чем пожить хоть немного в этом аду!

И они порешили вернуться домой.

Люди часто не ценят того, что имеют. Лишь наскитавшись по белу свету, человек начинает понимать, какое это великое благо — иметь свой угол.

Точно добрый старый друг, приветствует тебя высокая стреха и труба с колпаком. Они представляются тебе живыми существами, которые улыбаются тебе и до слез радуются твоему возвращению.

Бедная Петра! Забыв свои хвори и недуги, она из последних сил бодрствовала у постели милого раненого. И ей самой и другим казалось, что она еще достаточно крепка и вынослива.

Но, ступив в свой дом, который построила вместе с покойным мужем, увидев прилегающие к нему большие и малые строения, свои уголки и закутки, всех своих детей, она вдруг как-то сразу сникла. Силы, которые пробуждаются в человеке в последние дни его жизни, когда организм борется со смертью, вдруг оставили ее.

Она ощущала слабость в каждой жилке, чувствовала, как опускаются ее веки, и слышала зов сырой земли.

Она таяла как свеча.

Домашние в слезах стояли у ее постели.

Старушка дышала тяжело и прерывисто, но была еще в полном сознании. Вот она открыла глаза и прошептала:

— О создатель, как ты добр! Привел умереть под родным кровом!

Веки ее сомкнулись.

— Свечу! — крикнул Крстивой.

Елица протянула ему зажженную свечу, и он вложил ее в руку матери. Душа ее уже покинула бренное тело.

И начались причитания.

На десятый день после похорон Станко опоясался оружием и отправился к своему побратиму.

Чем ближе подходил он к Парашнице, тем сильнее колотилось у него сердце. И не удивительно: столько времени не видел он своей дружины, не шутил шутки молодецкие!

Товарищи встретили его как воеводу. Возвращение Станко было для них настоящим праздником. Каждому хотелось побыть с ним рядом и поцеловать его. И Станко целовался со всеми подряд.

— Как дела?

— Хорошо.

Станко поглядел на избушки, словно сложенные из головок сыра.

— А вы тут построились?

— Построились! — сказал Зека.

— Кто ж все это возвел?

— Войко и Петроние. Они мастера на такие дела.

— Молодцы!

Началось веселье. Ели и пили кому сколько хотелось. Один Станко что-то грустил.

— Что с тобой, Станко? — спросил Заврзан, возбужденный и веселый. — Что ты, брат, умолк?

— Оставь его, — сказал Зека. — Знаешь же, что он потерял мать.

— Потерял мать? Но я тоже потерял мать. И сколько нас таких здесь? Что же, прикажешь век лить слезы?

Увидев, что Зека собирается дать ему нахлобучку, Заврзан вскочил.

— Не спеши казнить, дай выговорить! Пусть Станко сам рассудит, прав я или нет! Его мать, царствие ей небесное, пожила на свете. Ни один из нас не доживет до ее лет! Обзавелась домком, вырастила детей, после нее есть кому славить славу, умерла на руках детей, окруженная негой и заботой. Что еще надо человеку? Можно ли желать более прекрасной смерти, если она вообще бывает прекрасна?!

— Ты прав! — согласился с ним Станко.

— А как кончит Станко? И как все мы кончим? Будет ли кому ухаживать за нами? Гей, братья мои! Может, я и не в своем уме, но в глубине души чувствую, что дело говорю. Послушайте меня и не раскаетесь. Кто знает, что готовит нам день или ночь. Сейчас у нас льется вино, а может статься, через минуту будем проливать свою кровь. Потому я и хочу, чтоб все веселились. Ведь веселых минут так мало! Над нами сгустились тучи, но я вижу клочок ясного неба. А я люблю ясное небо! Станко, ты любишь ясное небо?

— Так, Заврзан! Ты прав! В любую минуту можем мы закрыть глаза. Братья! Так давайте веселиться! — вдохновенно воскликнул Станко.

И начались песни и веселье.

Так проходили дни. Это были дни молодецкого отдыха, временами прерываемого короткими стычками. Однажды сидели Станко и Зека перед избушкой. Жизнь вокруг них била ключом — все шутили и смеялись до упаду. Зека был в отличном настроении. Только Станко вот уже который день грустил.

— Что с тобой, побратим? — спросил его Зека.

— И сам не знаю. Только на душе у меня так, будто я кого похоронил.

— Отведи душу, человек!

— Я бы не прочь, да не выходит.

— Почему?

— Не умею я объяснить. Взяла меня тоска с того дня, как я услышал плач и стоны. И спать стал плохо. Только закрою глаза, как слышу плач и вижу сгорбленных стариков и старух, собирающих вокруг себя детей, как наседка своих цыплят. Снятся мне возведенные к небу глаза, озабоченные морщинистые лица. Эти люди уж не ждут ничего ни от бога, ни от неба.

— Не говори так, побратим!

— Я б не говорил, кабы не извела меня кручина. Так бы и разревелся, только перед людьми совестно! Ты знаешь, я не из тех, кто льет слезы. Ты видел, как я ломил турок. Так знай же, что по мне лучше самая жестокая битва: лучше сразиться с врагом, чем побывать в лагере беженцев!

— Но что мы можем сделать сейчас?