Пётр Чигринов - Под тремя коронами

Хорошо однако ж, что внешне взаимная учтивость соблюдалась: литовские послы всегда обедали у государя московского; не только он, но и юный сын его, Василий Иоаннович, передавал с ними дружеские поклоны к Казимиру; в знак приязни великий князь московский помог освободить даже многих поляков, которые находились в плену в Орде.

Вспомнились тревожные дни десятилетней давности. Дело до мятежа дошло. Когда Казимир предпринял попытку активной борьбы с удельными князьями и в 1471 г. практически ликвидировал Киевское княжество, послав туда своего наместника. Это вызвало резкое противодействие белорусско-украинской аристократии, которая тут же обратила взоры в сторону Москвы. В Киеве возник заговор с целью свергнуть Ягеллонов и посадить на престол Великого княжества Михаила Олельковича — князя слуцкого. На случай неудачи был предусмотрен и другой вариант — отделение от Великого княжества восточных земель Белой Руси и Украины с Киевом и признание над ними опеки великого князя московского: «захотели князья-отчичи — Иван Ольшанский, Михаил Олелькович и князь Федор Бельский — передаться великому князю московскому, отсесть от Литвы по реку Березыню». Но намерение этих родственников матери великого князя Софьи Ольшанской было открыто: в Вильно к великому князю прискакал вместе с женой слуга одного из князей. Они и поведали о заговоре. При розыске слуга Олельковича показал, что заговорщики хотели даже убить Казимира, короля и великого князя литовского. Правда, Казимир и паны-рада понимали, что под кнутом и на дыбе чего не скажешь, тем более в руках такого известного в Литве мастера розыскных дел, как татарин Аджибей. Но слово было сказано. Судили заговорщиков канцлер и виленский воевода Олехно Судимонтович, дочь которого была замужем за братом Ивана Ольшанского, и маршалок, он же трокайский воевода Мартын Гаштольд, женатый на сестре того же Ивана Ольшанского. Князья-заговорщики были казнены. Желающие посмотреть на казнь родственников великого князя заполнили не только самую большую площадь в Вильно, но и прилегающие улицы. Их любопытство и терпение было вознаграждено: помощник палача высоко поднял окровавленные княжеские головы — так чтобы было видно всем толпившимся вокруг места казни. А затем их выставили и на всеобщее обозрение. Пушечный выстрел возвестил жителям столицы, что приговор над мятежниками совершен, правосудие удовлетворено и души казненных вознеслись к небу, как облачко порохового дыма. Но Бельского предупредил его добродетель из охраны Казимира, и тот убежал в Москву прямо из-за свадебного стола. Убежал, хотя перед этим и говорил всем направо и налево, не скрывая, что наконец-то встретил богиню, о которой мечтал всю жизнь: столь чувственна и сладострастна была она в любви, а полеты ее фантазии были сравнимы разве что с фантазиями самого князя Бельского. Его молодая жена, оставшаяся в Литве, стала предметом торга между великими князьями. Иоанн московский то и дело посылал к королю с требованием отпустить жену Бельского, но всегда получал отказ. Потому что московит не просил, а требовал. Сыновья осужденных Юрий Ольшанский и Симеон Олелькович вскоре проявили воинский дух и мастерство и отличились как активные защитники государственных границ Великого княжества Литовского.

Как и следовало ожидать, беспорядки на пограничье после этого усилились. Король жаловался на опустошение русскими торопецких, дмитровских и других волостей — ему отвечали жалобами на опустошение литовскими людьми калужских, медынских и новгородских. И совсем уж плохо обстояли дела в смежных владениях на юге Новгородской области. Со Ржева, Великих Лук дань шла в казну литовскую. В некоторых ржевских волостях великому князю литовскому принадлежало и право суда. Но когда московит подчинил себе Новгород, его наместники повыгоняли чиновников литовских. А ответ Москвы на жалобы один: Луки Великие и Ржев — вотчина наша.

Мысли князя переключились на другое: никак не удается разрушить отношения Москвы с Крымом. Крымский хан тоже хорош — кто больше дает подарков, на стороне того он и выступает. Больше золота и серебра, всякой ценной пушнины дает московский князь — татары грабят Литву. И наоборот. Их набеги страшнее черных эпидемий. Татары режут всех, кто слабее. При этом и у послов московита, и у литовских хан, по обыкновению, спрашивает: а почему сам великий князь не садится на коня, чтобы укротить недруга, а меня просит об этом. Попытался Казимир вовлечь Иоанна в войну с турками, чтобы пресечь его союз с Менгли-Гиреем. Благо случай представился. Пять лет назад султан начал громить земли Стефана, воеводы молдавского. Но Иоанн вел себя так, будто дела свата — сын Иоанна, называвшийся в Московии Иваном Молодым, был женат на дочери молдавского господаря — его не касались. Казимир послал в Москву своего расторопного, обладавшего даром не только убеждения, но и внушения, чиновника, литовца Эрдивилла. Напомнил московиту об обязательстве, заключенном между им, Казимиром, и отцом нынешнего великого князя московского Василием, стоять заодно против всякого недруга. Ответ был просто издевательским: если б нам было не так далеко и было бы можно, то мы бы сердечно хотели то дело делать и стоять за христианство… «Да… Видимо, Иоанн не принимает в расчет родственные связи, — подумал Казимир».

Все эти воспоминания, чередуясь с болезненным забытьем, беспокоили Казимира всю ночь. Боль то уходила, то усиливалась так, что казалось, не хватит сил выдержать… Комнатному слуге, робко и осторожно заглянувшему в дверь, Казимир сказал:

— Сегодня-завтра мы отправляемся в Польшу, в Краков.

К вечеру все сборы были завершены. Выехать решили рано — поутру, когда всякая дорога спорится. Ехать решили через Эйшишки: там жил знаменитый не то лекарь, не то колдун-знахарь. Все в ход пускал — и травы, и заговоры. И помогало. Казимир знал его: даже к великой княгине дважды в Вильно его приглашали. И оба раза возвращался он с кошельками, набитыми золотом. И от княгини, и от князя.

Дом знахаря, расторопного польского еврея, выделялся из всех остальных. В два этажа, с небольшими, но часто прорезанными, стеклянными окнами. Они гармонично сочетались с размером дома, со стенами и утопали в роскошных резных изображениях диковинных заморских растений и зверей. А крыльцом, выходившим на улицу, великий князь даже залюбовался. Массивные стойки, державшие крышу, были увиты цветами, яблоками, грушами, сливами, вишнями, так искусно вырезанными и раскрашенными, что казались настоящими.

Лекарь с женой и двумя молодыми, явно любопытными, дочерьми встречал государя на улице, у самых ворот. Они застыли в таком глубоком поклоне, который, казалось, никогда не закончится. Королевский лекарь подошел к хозяину и негромко поторопил его: