Леонид Дайнеко - Железные желуди

Снял с головы корчагу, отпил из нее, потом, прокрав­шись к дубовому частоколу, которым был обнесен двор, присел на корточки и кугукнул совой. Он так точно подде­лался под голос хищной лесной птицы, что, видно, не у од­ной горожанки упало сердце: услышать сову на ночь глядя - для женщины дурной знак. Немного выждав, дружинник прокукарекал по-петушиному, а напоследок выдал соловь­иную трель.

Дверь в нижнем ярусе отворилась, и на крыльцо вышла Лукерья в белой льняной рубашке, в кожаном веночке со стеклянными подвесками. Отсчитав пару ступенек, сто­рожко прислушалась. Ни звука, ни шороха. Она печально вздохнула и только повернулась было, чтобы пойти в дом, как уже совсем рядом резко и звонко прокуковала кукушка.

- Вель, не прячься, я тебя вижу, - с радостью в голосе, но негромко сказала Лукерья, хотя видела только облака в не­бе, только лужицы-блюдца у забора.

Вель, широко улыбаясь, вышел из своего укрытия, при­влек девушку к себе. Потом достал браслет, от которого так кстати отказалась - ловко он все подстроил! - Ромуне:

- Возьми, Луша. Это я специально для тебя аж из Менска привез.

Лукерья (короткое "Луша" было принято только между ними) не стала ждать уговоров, взяла подарок, надела на запястье, тут же сняла и, поднеся к губам, бережно поцело­вала.

- Что ж ты браслет целуешь, а не меня? - лукаво спросил Вель.

- Тебя я уже вчера целовала.

Дружинник, не говоря ни слова, сгреб девушку в охапку и крепко поцеловал в свежие алые губы. Та испуганно ог­лянулась, но нигде никого не было. Тогда и она расщедри­лась на поцелуй.

В это время за частоколом прозвучали твердые, уверен­ные шаги и во двор - это было полной неожиданностью для Лукерьи и Веля - вошел некий человек. Так резкий сноп света врывается в кромешную тьму. Велю, хотя нигде и ни­когда не дрожали у него колени, сделалось немного не по себе: даже самый прозорливый из людей не знает, где и в какую минуту упадет ему на голову камень.

- Алехна! Брат! - счастливо вскрикнула Лукерья и повисла у пришедшего на шее.

Тут и Вель вздохнул с облегчением, потому что давно знал Алехну - старшего сына золотаря Ивана.

- Откуда ты? - враз позабыв про Веля, чем жутко обидела его, спросила Лукерья.

- В Ригу к ливонцам обоз водил, - ответил Алехна,

Был он в черном дорожном плаще с собольим воротни­ком и такой же оторочкой на полах. На голове, невзирая на холодную погоду, лихо сидела синяя шапочка с длинным журавлиным пером. Капли дождя блестели на мягких свет­ло-русых усах.

- И ты, Вель, тут, - не столько спросил, сколько отметил Алехна, делая вид, что только сейчас увидел дружинника.

- Да хотел уже уходить, а твоя сестра не отпускает, - вроде как в шутку сказал Вель, но глаза его оставались хо­лодными.

При этих словах Лукерья залилась краской, прикрыла руками лицо. Алехна же хмуро и испытующе посмотрел Велю в глаза. Не нравилась ему власть, которую, судя по всему, взял этот красивый, не лезущий в карман за словом нахал над его сестрой.

Вель спокойно выдержал его взгляд, спросил:

- Это правда, что в Риге на высоких строениях немцы понаделали каких-то площадок-насестов?

- Не видал, - качнул головой Алехна.

- Прилетит ведьма ночью, сядет на этот насест, на ка­менную плиту, и отпадает у нее охота лезть через трубу ту­да, где человек живет.

- Ты словно сам там был, - засмеялся Алехна.

- Не был, но еще побываю, - не без заносчивости заявил дружинник, сам же подумал: "Рано смеешься, купчик..." Хотел добавить что-то всклад, да не вышло.

- А пока не побывал, бери-ка свою корчагу и гуляй от­сюда. Там еще меду на глоток осталось, - ехидно сказал Алехна и прошел в дом. Вель и Лукерья остались одни.

- Зол твой братец, - поморщился и покачал головой Вель. И вдруг взволнованно схватил Лукерью за руку. - Постой, постой, он сказал, что в Ригу обоз водил? Да?

- Сказал, - кивнула Лукерья, еще не догадываясь, куда клонит Вель.

- Но я же вчера его видел за валом, где Миндовговы шатры стоят. Что-то вился со своими дружками подле лит­винов. А говорит, что в Риге был... - Глаза у Веля обрадо­ванно заблестели. - Та-а-ак, обоз твоего отца вчера и впрямь в Ригу пошел. И Алехна с ним. А с полпути воро­тился. Почему? Зачем?

Дружинник так разволновался, что, не допив, отшвырнул от себя корчагу - та разлетелась вдребезги. Лукерья с недо­умением и легким испугом смотрела на своего любимого.

- Что ты хочешь сказать, Вель? - мягко спросила она.

- Алехна вернулся с полпути... Да какое там с полпути - чуток отъехал и назад. Зачем он вернулся?

- Может, забыл чего, - пожала плечами Лукерья. - Мо­жет, приболел. Да тебе-то что до этого?

Она заглянула в его красивые серые глаза. Обрамленные темными ресницами, глубокие и такие влекущие, они по­лонили ее душу.

- Твой брат ненавидит меня, - сказал Вель.

- Окстись, - зажала ему рот рукой Лукерья. - Что ты не­сешь? Алехна, еще мальчонкой будучи, поймает жука с об­ломленным крылом, бежит к матери: "Пришей ему новое крылышко. Ему больно". Он человек беззлобный, с Богом в душе.

- Все вы с Богом в душе, - резко сказал Вель, - а сама к этому колдуну на Темную гору ходишь. - И, не дав Луке­рье вставить слова, рассмеялся, повторил: - Он ненавидит меня. Но у каждого мужчины, я слышал, должно быть семь недоброжелателей. У меня их больше,

- Не наговаривай на себя. Ты - добрый, - нежно глядя на Веля, тихо произнесла девушка.

Она чувствовала, что очень-очень любит его и, скажи он только слово, побежит за ним, как маленькая волна за большою рекой. Но Вель, как бы что-то припомнив, тороп­ливо поцеловал ее в щеку:

- Мне надо идти.

И, не оглядываясь, поспешил в сторону детинца. Девуш­ка грустно вздохнула, долго смотрела ему вслед, потом сняла свой веночек, пошла в дом. Там, перед иконой, при­нялась молиться, просить Христа, чтобы не отвращал от нее сердце Веля. Назавтра же порешила сбегать с подруж­ками на Темную гору: поклониться священному дубу и не­угасимому огню тоже не повредит.

Вель, побродив по детинцу, постояв вблизи литовских шатров, от которых доносились поздние песни, вернулся в посад. Недалеко от усадьбы золотаря Ивана облюбовал местечко в тени глухого забора и стал наблюдать за окованными железом воротами, стерегущими Иванов двор. Расчет был верен: скоро он насчитал уже человек шесть или семь, которые, оглядевшись по сторонам, юркнули в калитку, врезанную в ворота. Все они были в плащах с капюшонами, и Вель не мог, как ни напрягал зрение, разглядеть их лиц. Что же заставляло его сидеть по-волчьи в засаде? На этот вопрос он, пожалуй, не мог бы ответить. Про-юсто сидел, просто смотрел, слушал и считал людей, что под покровом ночи шли и шли к золотарю. Зачем? "Возможно, собирается купеческая братчина, и толстомясые будут пить вино, хвастать друг перед дружкой своим серебром?" - ду­мал он. Но на братчину идут открыто, разнаряженными, слуги тащат амфоры и корчаги, корзины с запеченной ры­бой и белым хлебом, окорока, уже нанизанные на вертела и обжаренные. В маленьких, плетенных из тонюсенькой лозы корзиночках несут орехи, яблоки, груши, кислый угорский корень, от которого делается холодно во рту. Эти же шли все в черном, по одному и молча. У Веля аж в животе заур­чало от любопытства. Он погладил, утихомирил живот, по­том, пригнувшись, подбежал к воротам, юркнул в калитку и осторожно, сдерживая дыхание, стал красться вдоль глухой стены. Он хорошо знал этот просторный богатый двор: не раз приходил сюда к Лукерье. Желание проникнуть в тайный смысл происходящего обуревало его. Не испыты­вая ни малейшего страха, он приставил к стене суковатое бревно, которое приволок от забора, и полез по нему на верхний ярус. Там, он знал, в одном месте, между срубом и оконной рамой, есть еще не заделанная на зиму щель. По карнизу, где пригнувшись, а где и ползком, добрался до нужного окна. А что как хозяева спохватились и перекрыли все пути, по которым из дома уходит тепло? Нет, именно там, где он и ожидал, лежала неширокая полоска света. Вель припал к щели глазом и навострил ухо.