Бямбын Ринчен - Заря над степью

— По постановлению правительства из хошуна прибыла комиссия для конфискации монастырского имущества. Будьте добры, покажите им все и передайте инвентарную опись, — вяло произнес Ламын-гэгэн, глядя куда-то в дымовое отверстие.

— Хорошо! — почтительно сложив ладони, поклонился казначей.

— Предупреждаю: согласно постановлению Малого хурала и правительства республики о конфискации имущества феодалов, закон предусматривает строгое наказание за сокрытие имущества, — сказал председатель комиссии, сидевший из уважения к старому Бате немного пониже его.

— Хорошо! — тихо повторил Ламын-гэгэн.

Эта покорность некогда могущественного Ламын-гэгэна, склонившего голову перед своими бывшими рабами, больше всего потрясла казначея. Он издавна привык верить в непогрешимость и могущество Ламын-гэгэна. И как же было не верить? Всю свою жизнь казначей умножал богатства Ламын-гэгэна, видя в его славе и силе источник своей власти. И недаром перед казначеем когда-то заискивали даже владетельные нойоны.

— Святейший! Все сундуки, находящиеся в вашей юрте, также подлежат опечатанию. Потом мы выделим вам часть, которая полагается по закону.

Бата произнес это таким уверенным тоном, точно он никогда и не был бессловесным рабом Ламын-гэгэна, подаренным ему когда-то Лха-бээлом. Словно он всю свою долгую жизнь только тем и занимался, что опечатывал имущество богачей.

Комиссия опечатала сундуки, прикрепила всюду инвентарные номерки, внесла в опись и отправилась в юрту казначея.

Послушник вбежал в юрту с чайником горячего, густо забеленного чая. И уставился широко раскрытыми глазами на необычных гостей. Они хозяйничали в юрте казначея, как у себя дома. Послушник не замечал, что чай льется на пол.

— Сынок, ты чай пролил, — с притворной кротостью заметил казначей.

Ласковые слова, хоть и неискренние, поразили послушника. Он оторопел. Все сегодня не как всегда. Он поставил чайник на огонь и, разинув рот, стал следить за непонятными действиями необычных гостей: они почему-то ставили сургучные печати на всех сундуках и шкафах.

— Мы сейчас не будем пить чай, сынок, потом попьем, — добродушно сказал Бата.

— Унеси, унеси чай, — торопил послушника казначей.

Опечатав сундуки, члены комиссии пошли осматривать амбары Ламын-гэгэна.

Казначей приказал (это было его последнее приказание) поставить для гостей юрту, обошел с членами комиссии амбары и хранилища и передал им ключи. Пока комиссия осматривала и опечатывала амбары, послушники успели поставить юрту. Казначей проводил гостей и отправился к Ламын-гэгэну доложить о сдаче имущества.

Выслушав удрученного казначея, Ламын-гэгэн сказал:

— Святая и непорочная наша религия учит нас уметь применяться к обстоятельствам.

У казначеи от этих слов голова пошла кругом. Казалось, само небо рушится. Отвесив три земных циклопа, он вышел, пятясь задом. Все это он проделал машинально. Он едва помнил, как вернулся к себе в юрту. По пути домой он ничего не видел, не замечал встречавшихся и кланявшихся ему послушников. Подойдя к юрте, он откинул полог и, лишь толкнувшись в дверь, заметил, что на двери висит замок. А где же ключи? За пазухой их не оказалось. Неужели потерял? Как и где он мог их потерять? Никогда этого с ним не случалось. Ключи, как сердце, всегда при себе.

Казначей выбрался из-под полога и в недоумении остановился, стараясь припомнить, куда могли деваться ключи.

Послышались чьи-то легкие шаги. В вечернем сумраке можно было различить маленькую фигурку послушника.

— Я принес чай, — прошептал послушник онемевшими от холода губами.

— Я куда-то затерял ключ от юрты, — растерянно пробормотал казначеи.

— Вы, наверно, вместе с другими ключами отдали его комиссии, — робко высказал догадку послушник.

— Так и есть! — спохватился казначей. — Сбегай принеси.

Мальчик принес ключи, и казначей вошел в юрту.

Наклеенные на шкафы и сундуки бумажные номерки и массивные сургучные печати стояли перед глазами казначея. Он отпустил послушника и, оставшись один, грузно опустился на широкую постель.

Сорок лет изо дня в день он собирал и берег богатства казны Ламын-гэгэна, словно пищуха, по былинке собирающая отборные стебли на зиму… И все это для того, чтобы сегодня все сожрали эти черные голодные псы! Казначей был полон бессильной ярости.

Перед его мысленным взором проплывали набитые до отказа сундуки и амбары Ламын-гэгэна. Он знал до мельчайших подробностей историю каждого куска шелка, каждой бусинки драгоценных четок, каждой безделушки из нефрита. Ему была памятна история каждой вещи, попавшей в бездонные сундуки Ламын-гэгэна. И за каждой из этих вещей стояли люди. И китайские купцы, и монгольские князья, и богачи, жертвовавшие в казну Ламын-гэгэна шелка, золото, серебро и всякие другие ценности, и бедные швеи, которые, не разгибая спины, трудились над дорогими мехами и шелками, над облачениями из бесценной индийской и тибетской парчи и в долгие зимние вечера при тусклом свете жировых светильников портили глаза, вышивая узоры из жемчуга.

А бесчисленные стада овец, коз, коров и верблюдов, табуны породистых коней?! Все пошло в утробу этих нищих, голодных собак!

"Богатство — дело наживное", — говорит Ламын-гэгэн. Такие слова достойны младенца. Хорошо ему говорить! Знает ли он, как все это наживалось? Он и пальцем не пошевелил, чтобы поднять с земли оброненную бусинку. Откуда знать ему, что он, его казначей, сорок лет торговался, обманывал, вырывал изо рта у голодных последний кусок, гнал их пасти стада в дождь и вьюгу, когда хороший хозяин и пса из юрты не выгонит. Да Ламын-гэгэн и за пятьсот перевоплощений не сумел бы нажить столько, сколько собрал ему казначей за эти сорок лет.

А этот старик чеканщик! Давно ли он был бессловесным рабом? Раньше он никогда бы помыслить не смел сесть дальше порога у него, казначея, в юрте. А сегодня расселся на самом почетном месте в юрте самого Ламын-гэгэна! Он, казначей, перед которым почтительно склоняли головы князья, потомки старинных владетельных родов, и то за все сорок лет ни разу даже в мыслях не мог представить себя сидящим на этом месте как равный с равным с Ламын-гзгэном! А этот старый раб осмелился сегодня опечатывать своими корявыми, грязными лапами сундуки самого Ламын-гэгэна. И тому оставалось только жалко улыбаться перед самым нищим из своих рабов. Казначей прямо кипел от злости. Ему казалось, что он все еще слышит потрескивание свечи и шипение сургуча, капающего на куски картона. Эти раскаленные капли падали будто не на картон, а на сердце казначея, нестерпимо жгли его мозг.

Казначей застонал в яростной злобе, зубы выбивали частую дробь. Его трясла нервная лихорадка.