Бямбын Ринчен - Заря над степью

Побродили мы вот так-то по Урге день-другой, а потом стали к богдо-гэгэну на поклон собираться. Посоветовались богомольцы между собой и решили послать моего отца, как самого старшего, разузнать у приближенных богдо-гэгэна, каким манером можно получить его собственноручное благословение.

Отец собрался рано. Оседлал коня и поехал к Зеленому дворцу. Но только что-то уж больно скоро он оттуда вернулся. И сумрачный — темнее ночи. Его спрашивают, ну как, что, а он только рукой махнул. Ничего, говорит, не выходит. Мы ему: "Ну что ж, сегодня не вышло — завтра выйдет". А он нам: "Я, говорит, больше туда не поеду. Если, говорит, вам так уж хочется, можете сами попробовать". Больше его не стали спрашивать, только догадки разные строили, решили: не иначе как не поладил отец с привратниками. Человек он характерный, а придворные ламы, как известно, с простым людом не церемонились, обидели, видно, они отца, и теперь он ни за что не хочет идти к богдо-гэгэну за благословением. Так оно и получилось. Хотел было и пойти, но отец не пустил меня и только через много лет как-то рассказал мне, что с ним тогда приключилось. — Шараб снова набил трубку, глубоко затянулся и продолжал: — Как я уже говорил, отец отправился к Зеленому дворцу рано утром, город еще не просыпался. Отец заметил, как из ворот Зеленого дворца выехал лама. Поперек седла у него был перекинут какой-то длинный тюк. Оглядевшись кругом, лама погнал коня к Толе, как раз к тому месту, где река глубока и бурлива. Теперь это место Умахумом зовется. Подивился отец: зачем в такую рань туда лама едет? Подъехал он к дворцовой ограде, спешился, где положено простолюдинам, спутал коня и побрел к воротам. А там никого, даже привратника не видно. Постучаться отец не посмел. Как может простолюдин стучаться во дворец, куда и нойоны-то входят со страхом? Решил ждать, пока кто-нибудь покажется из дворца. А лама между тем подъехал к самому берегу, слез с коня, обвязал свою поклажу седельными тороками, зачем-то снял гутулы, подобрал полы дэла и, снова усевшись на коня, погнал его в реку. Отец никак в ум не возьмет: зачем лама в воду лезет? Решил последить за ним. А тот уж добрался до середины реки — вода коню по круп. Тут лама повернул коня по течению, развязал ремни, сбросил тюк в стремнину, а сам скорее на берег. Тюк, должно, тяжелый был, ко дну камнем пошел. Отца любопытство взяло. Погнал он коня навстречу, видит, и лама-то вроде знакомый, не раз в хошунном монастыре его видал. Слез лама с коня, чтобы обуться, никак в голенище ногой не попадет. Заметив отца, махнул ему рукой — вроде к себе подзывает. Отец подъехал, а на ламе лица нет, губы трясутся, слова выговорить не может. Потом едва слышно прошептал: "Никому не говори, что видел, если жизнь не надоела. Убийство тут произошло".

Отца оторопь взяла. Святое место, обиталище самого богдо-гэгэна, и вдруг — убийство! А лама — он был прислужником при дворе богдо — рассказал, как все это случилось.

Богдо-гэгэн накануне ехал из Маймачена пьяный. И надо было так случиться, у самых ворот дворца встретились ему мать с дочкой-подростком. Прибыли они из Цэцэнханского аймака на богомолье. Девочка — писаная красавица, такой другой во всем мире не сыщешь. Богдо-хан глаз от нее оторвать не может. Наскоро благословив мать, он повелел дочь оставить во дворце якобы для того, чтобы дать ей священные наставления. Мать сама не своя от радости, ног под собой не чует: сам святейший дочку осчастливил. А богдо изнасиловал девочку — у нее кровь пошла без удержу, придворные врачи остановить не могут. "Уж давно я ко всему привык во дворце, — говорил лама, — а тут невмоготу стало видеть, как мучается бедная девочка. Все мать звала к себе". Даже богдо растерялся, хмель разом улетучился. Велел он своим приближенным девочку в мешке с камнями утопить.

"Я подневольный раб, — продолжал рассказывать лама. — Девчонку-то еще живую утопил. Как я мешок-то в воду бросал, застонала бедняжка. — Лама рассказывал, а у самого зуб на зуб не попадал. — Живого человека заставил утопить. Навсегда осквернил реку женской кровью. Духов боюсь разгневать и приказа богдо не смею нарушить. Только ты, добрый человек, не вздумай кому рассказать, что увидел сегодня. Аркан упустишь — поймаешь, слово упустишь — не поймаешь. Узнают во дворце — и мне несдобровать, и тебе головы не сносить".

Вот какие дела творились в Зеленом дворце, где теперь музей. Богдо-гэгэн, чтобы речного духа задобрить, приказал, говорят, ургинским ламам каждый год молебны служить, а на горе против того места, где была утоплена девочка, камнями выложить заклинание "ума хум". С той поры это место и зовется Умахумом, а почему — знают немногие. В Хэнтэе, в сомоне Жаргалтхан, живут, говорят, родственники загубленной девочки.

Старик закончил свой рассказ, а пораженная Цэрэн молча жевала дикий лук, не замечая его горечи.

— Вот на этом самом месте я встретил последний раз бедняжку Цэцгэ. С Джанцаном она ехала, чтобы принять роды у его жены. Не думал не гадал я тогда, что примут они от лам-извергов, поклонников Гэсэр-хана, такую лютую смерть. С тех пор как услышу имя Гэсэра, вспоминаю бедную Цэцгэ. Ламы выставляли его гением-хранителем народа, защитником от черного зла. Теперь мы знаем, от какого зла защищал их Гэсэр-хан. Недаром они объявили воплощением Гэсэра кровавого барона Унгерна. Как раз в день, когда, по их рассказам, Гэсэр-хан точит свой меч на противников буддийской религии и ханского трона, они и замышляли поднять восстание против народной власти.

Шараб порывисто подлился, подтянул подпруги и сел на коня. Цэрэн попрощалась со стариком и, легко вскочив на лошадь, стала спускаться с холма. Образы много лет назад погубленной неизвестной девочки и внучки покойного Батбаяра, юной Цэцгэ, замученной ламами-изуверами, слились в ее думах. И вспомнилась ей мать Цэцгэ, старая Чжан-ши. Узнав о гибели дочери-любимицы, она скончалась от разрыва сердца. И Насанбат странно погиб.

Так, погрузившись в свои мысли, Цэрэн незаметно приближалась к дому. Заметив издали привязанного коня Ширчина, она пришпорила коня.

Ширчин проснулся и прислушался: слышно было ровное дыхание Цэрэн. "Умаялась, бедная!" — подумал он и, стараясь не разбудить жену, повернулся на другой бок.

В юрте было холодно. Пахло ягнятами, занимавшими почти всю юрту, молоком, продымленной кожей от теплого мехового одеяла — привычными запахами жилья.

Вчера принесла двух ягнят последняя матка. В этом году окотились двести семьдесят овец, и работы они, конечно, задали гораздо больше, чем в прошлом году.

Бедняжка Цэрэн, сколько бессонных ночей выпало на ее долю, думал Ширчин. Целый месяц принимала ягнят. Как она устала и похудела. На горы давит снег, на стариков — возраст. Оба сына в армии, Леннима в школе.