Бямбын Ринчен - Заря над степью

Всех усерднее молился бывший казначей Ламын-гэгэна.

Казначей не смог дольше жить в обезлюдевшей усадьбе Ламын-гэгэна. И он отпросился в монастырь князя Далай Чойнхор-вана. Ламын-гэгэн отпустил его с наказом держать учеников в поклонении желтой религии и ждать лучших времен.

Уже будучи в монастыре, казначей узнал, что Ламын-гэгэна за его ревностные деяния на благо религии и ее верных сынов нечестивые отступники, бескосые, заточили в тюрьму.

"Завершил свои желания святой отец. Двор его опустел, его некогда богатый монастырь пришел в упадок, — грустно думал казначей. — Ну, погодите! Скоро, скоро переполнится сосуд грехов нечестивцев! Вынесут жертвенный "сор", и я удостоюсь великой чести выпалить из священной пищали самого Далай Чойнхор-вана, поднесенной им некогда Гэсэр-хану. И грозные духи сокрушат нечестивцев".

Медная труба смолкла. Ламы начали подниматься. Казначей торопливо подошел к стоявшей у статуи Гэсэр-хана старинной нищали. Шепча молитвы, он дрожащими руками засыпал мерку освященного пороха в честь поклонения ламам и еще мерку всыпал во имя святого учения. Третья мерка была засыпана в широченное дуло пищали, увешанной обветшалыми от времени хадаками, в честь поклонения Будде. И наконец, четвертая мерка пороха провалилась в дуло в честь поклонения сонму святых. Дуло этой пищали еще хранило темные пятна человеческой крови: ею когда-то князь освятил свое оружие.

Казначей туго-натуго забил пыжи и вдвоем с послушником потащил длинное тяжелое ружье следом за процессиен лам, направлявшейся на восток в сторону Улан-Батора.

Для церемонии жертвоприношения за монастырем была приготовлена большая груда сухих дров и жердей. Они были сложены шалашом и обильно политы жиром. Вот один из лам взял в руки громадный, увенчанный черепом треугольный "сор", сделал несколько движений ритуального танца и со всего размаха бросил "сор" в огонь. Нестройно захлопали выстрелы старинных кремневок и берданок. Перекрывая их треск, оглушительно прогремел выстрел из священной пищали Гэсэр-хана, направленной прямо на Улан-Батор, и казначей, обливаясь кровью, свалился замертво: старая пищаль не выдержала четырех зарядов и взорвалась.

Услышав оглушительный взрыв пищали, собравшиеся с тревогой спрашивали, что случилось. Когда стало известно о взрыве и о том, что погиб человек, все стали говорить, что такого не бывало за все время существования монастыря и что это дурной знак. И, так как не в обычаях у монголов кружить, как вороны, на месте несчастья, люди стали торопливо расходиться.

К месту, где происходило сожжение "сора", сбежались монастырские собаки. Из-под угольев угасшего костра они выгребли и стали есть не успевшие обгореть ритуальные фигурки из муки. Несколько послушников по приказу распорядителя монастыря пришли забрать труп казначея. Собака, подбежав к луже крови, лизнула кровь и завыла, подняв морду вверх. Остальные собаки, подлизав жир, впитавшийся в землю, подошли к ней, почуяли кровь и тоже завыли. За оградой монастыря на их вой отозвались другие собаки.

Проснувшись, Цэцгэ не сразу поняла, где находится. В темной юрте было слышно спокойное дыхание спящих. А ведь она только что ехала на рослом темношерстом верблюде, стремя в стремя с дедом Батбаяром. Значит, то был сон…

Цэцгэ наконец-то очнулась: она в юрте бывшего ламы-бедняка из монастыря Тариат. Она провозилась с его женой-роженицей весь день. Роды были трудные, и Цэцгэ очень волновалась. Муж роженицы Джанцан всего год назад ушел из монастыря. Пока жену мучили родовые схватки, он себе места не находил. Но, к счастью, все окончилось благополучно. Цэцгэ вспомнила просиявшее лицо бедняги и невольно улыбнулась.

Вдруг за юртой залаяла собака. Донесся топот коня и глухой удар. Лай оборвался коротким взвизгом. Испуганно шарахнулись овцы. Что бы это означало? Цэцго напрягла слух. Все ближе конский топот и приглушенные голоса. Всадники подъехали к юрте. Торопливые шаги. Кто-то откинул войлочный полог, изо всей силы пнул дверь, и она распахнулась с грохотом. В предрассветном сумраке маячили темные фигуры.

— Кто там? — испуганно спросил проснувшийся Джанцан.

— Джанцан, давай сюда свет! — повелительно приказал кто-то.

— Сейчас, сейчас, — заторопился растерявшийся Джанцан. Он пошарил в темноте дрожащими руками, чиркнул спичкой, и слабый свет плошки осветил юрту. Цэцгэ, укрывшись долом, со страхом разглядывала здоровенных лам. Они держали в руках тяжелые плети. Сердце ее сжалось от недоброго предчувствия: с плетью не принято входить в юрту, а тем более в чужую.

Роженица лежала на женской, восточной, половине юрты. Стыдливо прикрыв грудь, она с ужасом взирала на лам, так грубо и неожиданно ворвавшихся к ним.

Верховодил коренастый пожилой лама с тяжелым посохом в руках. Опираясь на посох, он прошел на северную половину юрты и кивнул в сторону Цэцгэ.

— А это кто?

— Доктор, — поспешил ответить Джанцан. — У жены ребенка принимала. — Стоявший у ног Цэцгэ рябой лама сдернул с нее дэл.

— Встать! Как зовут тебя?

— Оставь ее, — приказал главарь. Цэцгэ, будто во сне, подобрала дрожащими руками дэл и надела его.

— Слушай, Джанцан, сосуд твоих прегрешений давно переполнился, — заговорил лама-главарь. — Первая твоя вина — нарушение монашеского обета. Вторая вина — твоя агитация за уход лам из монастыря. А самая тяжкая твоя вина заключается в том, что, ссылаясь на нечестивые законы новой власти, ты осмелился требовать свою часть из казны дацана Гэсэра деньгами и взял скот. Настал час расплаты за все прегрешения, за все вы понесете кару — ты и твое потомство. Конец власти бескосых близок, но тебе не суждено этого увидеть. Мера твоей жизни исполнилась. Выведите его из юрты и отделите его мясо от костей. Вырвите его черное сердце и освятите пищаль Гасар-хана его кровью.

Ламы набросились на Джанцана, как лисята на мышь, и потащили его из юрты в предрассветную мглу. Роженица вцепилась в дал мужа с воплем:

— Не убивайте его, не убивайте!

Цэцэн окаменела от ужаса. С низкой кровати упал ребенок, и лама, не заметив, наступил на него. Только что появившийся на свет младенец пискнул жалобно, как раздавленный тяжелым конским копытом зайчонок.

— Изверги! — закричала обезумевшая мать. — Убили моего сына…

Она выпустила дэл мужа и вырвалась из рук рябого ламы, считавшегося одним из сильнейших борцов монастыря Тарнат.

Мать подняла бездыханное тельце младенца и, не помня себя от ярости, повернулась к главарю:

— Убийцы в орхимджи! Будьте вы прокляты на вечные времена! Пусть в очагах ваших матерей, породивших вас людям на горе, навсегда погаснет огонь! Пусть храмы вашего кровожадного Гэсэр-хана обратятся в прах и развалины! Пусть люди растопчут созданные вами лики святых! И пусть земля, на которой стоят ваши гнусные монастыри, зарастет бурьяном и крапивой. Вы хотите упиться нашей кровью, так нате, жрите, людоеды. Будьте вы прокляты, будьте вы прокляты на веки вечные!