Бямбын Ринчен - Заря над степью

— А может быть, эти "нохой эртэн" и не эсги мосы вовсе, — не совсем уверенно попробовал возразить Дуйнхар и переменил тему разговора. Он достал из сумки, набитой старыми газетами, ненужнымм бумагами и цветными карандашами, печать багового управления, шлепнул ею по ладони и сказал:

— Штучка на вид небольшая, а какая в ней сила! Всем багом управляет, любой бумаге законность придает. Ее хозяин теперь я, захочу — поставлю, захочу — не поставлю. И ничего со мной ты не сделаешь, потому что я председатель.

Закипел чай. Цэрэн перелила его из котла в медный чайник и поставила перед гостем. Дуйнхар спрятал печать, отхлебнул чая и важно произнес:

— Скоро и у нас по образцу Советского Союза будет организована коммуна. Вчера у меня ночевал мой друг Джигджит. Большой человек! Начальник отдела и член правления Монценкона. Не шутка! Он мне и рассказал обо всем этом.

— Тот самый хромой Джигджит? — изумился Ширчин. Он хорошо знал этого спесивого чиновника-самодура. — На уртоне зимой он заставлял меня поддерживать огонь в юрте всю ночь, чтобы ему тепло спать было. А я и перед тем целую ночь не спал — в степи табуны от волков караулил. Все ему было не так. Целую кучу кошмы ему разостлал. А он еще потребовал, чтобы я всю ночь караулил около него и шубу поправлял, если сползет.

— Он, он самый. Я ему преподнес рубец топленого масла, барашковые шкурки да целую бычью тушу. Да за ним не пропадет. У кого такие знакомства, тот широк, как степь, а вот у кого их нет, тот узок, как ладонь. Вот я поеду в город, буду гостить у него в стеклянном доме, а тебя он и на кухню не пустит.

Ширчин согласился:

— Это правда, дальше кухни не пустит. Да мне, признаться, к нему и ездить незачем.

— Джигджит рассказывал: те, кто в коммуну вступит, будут жить в стеклянных домах и есть жирную баранину по пять раз в день. А чтобы женщин освободить от черной работы, пришлют из города поваров-китайцев.

Цэрэн спросила:

— А где же они возьмут столько баранины?

— Будем забивать на мясо скот, конфискованный у феодалов. Что его жалеть?!

Цэрэн не успокаивалась:

— А когда съедят этот скот, тогда что?

— Тогда будем отбирать скот у кулаков. Хватит им сидеть у нас на шее. У меня тут, — похлопал он по сумке, — все списки по багу имеются, мне все известно: сколько скота у тайджи, сколько у кулаков. На еду хватит… А хотя бы вот и вас взять — четыреста голов. Настоящее кулацкое хозяйство! Ты, Ширчин, при старом режиме добровольцем в армию пошел и там джинс на шапку заслужил. По всем статьям получается, что ты еще вдобавок и старорежимный чиновник. А за это, братец, у нас права голоса лишают. У меня тут все прописано. — Дуйнхар еще раз хлопнул по сумке. — Будешь со мной в дружбе и согласии — бояться тебе нечего. И в коммуну тебя примем. Я председатель бага, мое слово веское. У меня везде знакомства, большие люди со мной дружат, — хвастался Дуйнхар. — Будем жить и с тобой по-соседски. Вот подари мне своего буланого иноходца. Уж больно он у тебя хорош! Я ведь к тебе затем и приехал.

— Хорош, да не про вашу честь. — отрезал вспыхнувший Шпрчпп.

— Ах, так? Ну погоди, ты у меня попадешь в лишенцы — слезы лить будешь, табун скакунов давать будешь — не возьму. — Бросив недопитый чан. Дуйнхар сердито хлопнул войлочным пологом и выскочил из юрты. Левая половина полога распахнулась, точно кто-то невидимый пытался войти в юрту.

— Словно нечистый лезет к нам [173] В юрту входят, приподнимая дверной полог справа, с востока. Левая сторона полога считалась входом для злых духов. — испуганно прошептала Цэрэн. — Теперь греха не оберешься. Оболжет с головы до ног, иди потом доказывай… Может, все-таки отдадим ему коня?

— Будь что будет, а коня не видать ему как своих ушей. Ты разве его не знаешь? Протяни ему палец, он всю руку по самое плечо отхватит.

Цэрэн возразила:

— Что же, по-твоему, теперь только остается ждать, пока он нам напакостит?

Ширчин раскурил трубку и задумался.

— Тут что-то не так. Кто-то опять так делает, чтобы народ против власти роптал.

Цэрэн вздохнула:

— Кабы был жив дед Батбаяр, он бы сразу их на чистую воду вывел. Утром встретила я на пастбище старую Джантай. Ну и злая же! Всех, говорит, ваших тайджи забрали, которые косы свои поснимали. Теперь, говорит, не только бескосыми — безголовыми станут. Покончили бес-косые с нашим добром, теперь с вашим покончат. Все там будете, куда мой братец попал. Я не стала ее слушать, повернула копя. Как она начала плеваться мне вслед, ну чисто верблюд. А ведь зря посадили этих тайджи. Почему их к Лодою или к Лха-бээлу приравняли?

— Власть не слепая, разберется! Командующий Чойбалсан во всем разберется.

— А Дуйнхар не один, наверное. Слыхал, как он тут похвалялся?

— Ну и Чойбалсан не один, с ним вся партия!

— Не пора ли и тебе вступить в партию? Может, тогда Дуйнхар и не посмел бы приставать к нам.

Ширчин выколотил трубку и серьезно произнес:

— Если потребуется, жизни не пожалею за нашу народную власть. Буду драться за нее так, как не воевал даже с маньчжурами и черномундирниками Юань Ши-кая.

И работать готов сколько сил хватит. А в партию… Что еще заслужить надо. Такой чести не каждый достоин. Что я такого сделал, чтобы сказать: я хочу и могу стать членом партии. Ну, ходил за своим скотом, как верная овчарка, мерз в стужу, жарился на солнце, довел свое стадо до четырехсот голов. Разве это заслуга — пасти свои скот? А вступить в партию ради того, чтобы Дуйнхар не приставал, итого мне совесть не позволит. Не дело это, родная.

Прижимая к груди дочку, Цэрэн тихо промолвила:

— У глупого, говорят, столько лезет изо рта нелепиц, что и верблюду не поднять. Ты прав, прости меня, неразумную. Мне и в голову это не пришло.

В храме Гэсэра монастыря Тарнат совершалось богослужение — замаливали Гэсэра, ждали, что год Черной обезьяны будет тяжелым, вызовет смуту в стране.

День и ночь грохотали огромные, в три обхвата, разрисованные барабаны — дун-дуп-дуп! Длинные медные трубы сипло ревели. Медные тарелки рассыпали вводящую дробь — цэмм-цэмм-цэмм, цм-цм-цм!

А когда все эти звуки стихали, слышались низкие голоса лам, которые, напрягаясь так, что лица их багровели, громко читали заклинания на санскрите — языке заклинаний. Они возносили молитву свирепому Гэсэр-хану.

Заходивших помолиться в храм грозного Гэсэр-хана простодушных кочевников охватывал трепет. Со всех сторон устрашающе таращились на них налитые кровью выпученные глаза идолов. Подняв мечи, они безжалостно расправлялись с врагами желтой религии и трона, они пожи-рали их и пили из их черепов дымящуюся кровь. И молящимся начинало казаться, что сотрясающие стены храма рев и грохот исходят из широко разинутых пастей страшных истуканов. Оскал их клыков в неровном свете множества лампад среди полумрака храма наводил ужас. Дети плакали на руках испуганных матерей, молившихся грозному повелителю духов. Грохот барабанов и рев лам заглушали плач детей. Казалось, что маленькие ротики открываются и закрываются в такт орущим в священном экстазе темнолицым монахам и сонму идолов с разинутыми в грозном рыке пастями.