Бямбын Ринчен - Заря над степью

— Куда же ты решил теперь направиться? Может, тебе лучше остаться у нас? Джаитай и Джамба выгнали тебя голяком. А у нас будешь и одет, и обут, и сыт по горло. Уж здесь не будут кормить тебя, как мачеха, объедками. Будешь есть то же, что и мы сами. У нас сейчас некому присмотреть за стадом, Цэрэн нужен помощник… — И, не дожидаясь согласия Ширчина, он распорядился: — Цэрэн! Сегодня будешь пасти овец вместе с ним. Покажи ему наши отары и пастбища.

— Пойдем, Ширчин! Захвати седло. Мачеха дала тебе свои старые гутулы, брось это рванье, — залпом выпалила обрадованная Цэрэн.

Они оседлали лошадей и отправились на пастбище.

— Я очень рада, что ты остался, — улыбаясь, говорила девушка. — Ты так похож на моего младшего братишку. Он пасет скот в хошунном монастыре у одного ламы. Посмотрел бы ты на него. Этот скряга бьет братишку почище, чем твоя мачеха. А дзанги и его старуха — ничего. Хоть на еду не скупятся. Правда, у них очень скучно! Не с кем даже слова сказать. О чем может батрачка говорить со своим хозяином? Только одно и слышишь: "Цэрэн, сделай то-то, сбегай туда-то, принеси то-то!" И все. Бывает, ли весь день, кроме "ладно" да "сейчас сделаю", ни словечка не вымолвишь. Дзанги нанят своим, его жена — своим. У них только и разговору, что о барыше. Иногда, правда, бывают гости, но какой им интерес разговаривать с батрачкой. Как хорошо, что ты остался! — воскликнула раскрасневшаяся Цэрэн.

Вечером, возвратившись с пастбища, Ширчин плотно поужинал. Так хорошо он не ел со дня смерти матери. И никто в этот вечер не бил его и не ругал, никто не смотрел на него злыми глазами. Ему было хорошо…

Так Ширчин стал батраком у дзанги. Работа была однообразная — пасти скот, изо дня в день одно и то же. В жару, стреножив коня, он ложился где-нибудь в овраге и, ни о чем не думая, слушал монотонную трескотню кузнечиков.

Иногда к нему приезжала Цэрэн и они вспоминали детство — счастливые дым, когда они кочевали по беспредельной степи весной и летом, не думая о заработке. Рассказывали они друг другу обо всем, что довелось им видеть: о свадьбах, молебствиях, далеких монастырях. Пересказывали они друг другу и сказки, какие им пришлось слышать от разных людей. Но даже такие невинные развлечения выпадали на их долю редко, как редко можно увидеть днем звезды на небе.

Однако, несмотря на то что Ширчину у дзанги жилось лучше, чем у бессердечной мачехи, на душе у него было тяжело. Кто он? Батрак! Он не свободный человек и каждую минуту должен помнить об этом, его место в юрте — возле порога, там, где обычно сидят батраки.

Здесь не то что дома, при жизни матери, тогда он сидел в северной части юрты наравне со всеми. Теперь же он не имел права протянуть руку к блюду с едой раньше хозяев, не мог выбрать кусок мяса, а должен был ждать, пока скажут: "На, возьми". Он не смел приняться за еду раньше тех, кто сидел в северной части юрты. И Ширчин понял, что жизнь батраков и слуг состоит из десяти тысяч "нельзя". Когда же он поделился этими мыслями с Цэрэн, девушка рассмеялась.

— Это неверно. Для батраков и слуг существуют и десять тысяч "можно". Когда хозяин ест до отвала самое вкусное и самое сладкое, батраку можно сидеть у двери на корточках и пускать слюнки. Батраку можно пасти скот хозяина весь день — и летом в жару, и зимой в стужу, ходить голодным, как собака. А состаришься у них на работе, можно и помереть — кто ж старого на работу возьмет? Но всё эти страдания бедняков кончатся, когда к десяти тысячам "нельзя" и "можно" прибавится еще по одному "нельзя" и можно". Вот тогда и они заживут счастливо, в довольстве. Так мне говорила моя мама.

— Я не понимаю, что это значит, — недоумевающе сказал Ширчин. — Объясни.

— Это значит: нельзя бедным жить так плохо, как они живут, а можно жить и работать по-человечески. Вот этих "нельзя" и "можно" нам как раз и не хватает.

— А как же нам этого добиться? — снова спросил Ширчин.

— Вот уж этого я не знаю. Спроси у Батбаяра. Ты говорил, он много читает, — значит, много должен знать… Как-то я спросила об этом у дзанги, а он мне ответил: нойонами становятся сильные, а богатыми — умные…

Так проходили дни, однообразные, похожие один на другой. Но вот однажды, когда Ширчин пас в степи скот, к нему подъехал на породистом сером, коне щеголевато одетый юноша. Он поздоровался с пастухом и, оглядев его с головы до ног, спросил:

— Где стоит ваша юрта?

— Вон за тем перевалом.

— А ты чей будешь?

— Я сын дзанги.

— Не может быть! Сын дзанги старше тебя. Да его и дома нет. Ты, верно, их пастух. Это не тебя ли выгнал из дому Джамба?

Этот вопрос смутил Ширчина, и он ничего не ответил. А юноша, посмотрев ему в глаза, вдруг сказал, что приходится ему родным братом.

— Наша мать отдала тебя Джамбе, когда тебе было всего два года, — пояснил он. — С тех пор мы и не виделись. А сейчас мы живем хорошо, посмотри, какой у меня конь, какой дэл! А тебе, должно быть, не сладко приходится здесь?

Ширчин с удивлением рассматривал своего новоявленного брата, который появился словно из-под земли. Юноша сказал Ширчину, что хочет взять его с собой.

— До нас дошли слухи, что Джамба выгнал тебя и что ты стал батраком… Вот я и приехал узнать, не хочешь ли ты вернуться домой. У нас много овец, а рабочих рук не хватает. Лучше уж пасти скот у родных, чем у чужих.

— А у вас много лошадей? А как вы пасете скот — пешком или на конях? — спрашивал Ширчин.

— Зачем тебе знать, сколько у нас лошадей? Я считаю, ни к чему держать лишнюю скотину. По-моему, если уж иметь коней, то только таких породистых, как этот. А для пастьбы лошади не нужны. Разве нельзя пасти овец и так?

Ширчин понял, что у брата всего-навсего один конь. Поэтому он без особого восторга встретил его предложение. "У него всего-то один конь, а важничает, будто у него целый табун. Да еще хочет заставить меня пасти своих овец без коня. Вот это братец!" — подумал Ширчин.

— Так, значит, вы мой родной брат? Почему же вы только сегодня вспомнили обо мне? — спросил Ширчин с укором. — Нет, я пока останусь у дзанги. Как-нибудь потом, когда будет свободное время, заеду к вам в гости.

Юноша молча повернул коня и ускакал.

В конце осени в монастыре, где служил послушником сын старой Сурэн, вспыхнула эпидемия оспы. Собаки не успевали пожирать мертвых, и трупы валялись прямо на снегу за монастырем. Бродячие псы тащили в зубах обезображенные струпьями человеческие головы с выклеванными главами или полуобглоданные руки и ноги мертвецов. Страшная болезнь распространялась по всей степи. Во многих айлах вокруг юрт натянули черную веревку, что означало: входить нельзя.

Монастырские ламы денно и нощно читали священные книги, пытаясь отогнать нагрянувшую внезапно беду заклинаниями. Но эпидемия свирепствовала по-прежнему. Заболел и умер от оспы хувилган монастыря. Эта смерть повергла монахов в смятение. Они поспешно послали за ламами-лекарями из Южной Монголии, которые умели делать прививки против оспы. Веря, что заболевшим оспой вреден собачий лай, юрты для больных поставили у подножия горы, вдали от монастыря, чтобы туда не доносилось ни одного звука. Ламы из Южной Монголии приступили к врачеванию.