Бямбын Ринчен - Заря над степью

Цэрэн что-то крикнула вдогонку, но стыд словно заложил уши Ширчину, он ничего не расслышал. Яростно нахлестывая кнутом верблюдицу, он старался как можно скорее скрыться с глаз.

Ехали почти весь день без остановки и только поздно ночью добрались до какого-то айла. Брат шепнул:

— Слезай!

Едва Ширчин отпустил верблюдицу, как она рванулась куда-то в сторону и тут же скрылась в ночной темноте.

— Теперь садись позади меня, не то тебя собаки покусают, — прошептал брат. Они подъехали к юрте. Из нее, услышав шум, вышла женщина. Она отогнала собак, пригласила путников в юрту и, вскипятив воду, напоила их чаем. Затем все улеглись спать. Рано утром брат разбудил Ширчина и послал его посмотреть коня.

Хозяин юрты, высокий черноусый мужчина, узнав, что Ширчин работал у дзанги, начал расспрашивать его о том, как ему там жилось.

— Я мог бы дать тебе коня, — сказал он, — но ведь твой брат человек ненадежный, у него в руках ничего не держится. Он может и не вернуть копя. У нас говорят: что волку в лапы, что твоему брату — все едино. А до дому ехать вам еще долго. Коня не гоните, под двумя седоками он быстро сдаст. Ведь он за эту ночь и не отдохнул как надо, травки не поел. Если поедете не торопясь, может, и спокойно до дома доберетесь. Тебе ведь некуда спешить — у брата еще наработаешься досыта, — хмуро проговорил хозяин и скрылся в юрте.

После завтрака братья снова тронулись в путь.

К полудню конь заметно утомился и пошел тише. Но вскоре на горизонте показались две юрты, которые приближались и росли с каждым шагом. Ширчин жадно вглядывался. "Скоро я увижу самых близких мне людей. А ведь я не знаю даже их в лицо", — думал он и все время шептал: "Мать, отец, мать, отец…"

— Что ты шепчешь?

— Так, — коротко ответил мальчик, а сам подумал: "Что меня ждет здесь? А что, если и родители будут ко мне относиться как к даровому батраку?"

Наконец они подъехали к юртам. Ширчин привязал коня к колу и, бросив на веревку свой старый дэл, вслед за братом вошел в юрту. Юрта была большая, по старая и законченная. Перед очагом сидела старуха с высохшей левой рукой. На ее маленьком морщинистом лице выделялась длинная нижняя челюсть, похожая на загнутый носок гутуда, она придавала лицу старухи выражение жадности и жестокости.

"Должно быть, это и есть моя мать", — догадался Ширчин и направился к ней.

— Что ты, как бык, лезешь вперед! Садись вон там! — проскрипела старуха и показала туда, где обычно сидят батраки и сироты. Брат же Ширчина по-хозяйски развалился в северной части юрты.

— Удачно ли съездил, сынок? — спросила его старуха и ласково посмотрела на него когда-то черными, как черемуха, а теперь тусклыми подслеповатыми глазами.

— Неплохо. Только вот конь устал немного, — небрежно ответил тот, наливая себе чаю.

Старуха поставила перед старшим сыном мешочек с жареной ячменной мукой, масло, сушеный творог, хурут, подала в медной тарелке пенки и груду горячих лепешек. А Ширчину сунула старую деревянную пиалу с остатками сушеного творога и деревянную тарелку, в которой лежал кусочек масла в рубце. Ширчину стало очень горько, он с трудом заставил себя проглотить кусочек творога и выпить чан.

С улицы донеслось блеяние овец, и вскоре в юрту, покашливая, вошел сухонький, небольшого роста старичок. Он прошел в северную часть юрты, на хозяйское место.

Прищурив глаза, старичок пристально посмотрел на Ширчина и прошамкал:

— Ты, оказывается, уже большой. Встретил бы тебя в степи — не узнал бы. Когда тебя отдавали Джамбо, я дома не жил… А вот теперь наши дороги опять сошлись… Тебе надо привыкать к родному дому. До нас дошли слухи, что Джамба выгнал тебя и ты стал пастухом у дзанги Сонома. Своим трудом зарабатываешь себе еду… А ты вовремя приехал! Моим ногам пора и на покой.

— Я его и привез для того, чтобы вы отдохнули. Если можно работать у родных, зачем гнуть спину на чужих? — подхватил брат Ширчина.

Вечером старуха сварила мясо и разделила его так, что в миске у Ширчина опять оказались рубец, жилистый шейный позвонок старой овцы и постный кусочек телятины. И здесь его кормили не лучше, чем у мачехи Джантан в худшие дни. Ширчину стало грустно.

На другое утро мальчик пешком отправился пасти овец. Он вернулся поздно вечером голодный и усталый, но никто по спросил его, как дела, не устал ли он и не хочет ли он погреться и поесть. Ни одного теплого слова. С трудом пережевывая недоваренный, твердый рубец, напоминавший старую подошву, он краем глаза видел, как его родители и старший брат с жадностью набросились на жирную баранину.

И такая жизнь без радости и ласки уготована ему дома, среди самых близких людей.

Старший брат Ширчина дни и ночи шатался по соседним айлам. А Ширчин только и слышал: "сделай это", "сделай то", "принеси это", "отнеси то". Он только и успевал отвечать: "ладно", "сделаю", "сейчас принесу". Тем заканчивались его беседы с родными. Все чаще вспоминал он Цэрэн, которая заботилась о нем, как родная сестра. Добрым словом поминал он и старого дзанги, и его ласковую жену. Вот ведь как бывает — не родные они ему, а оказались добрее родных.

Родители Ширчина голодали почти всю жизнь, у них всегда на счету был каждый кусок мяса, каждый глоток бульона. И они стали очень скупыми, каждого человека в доме они считали лишним ртом. Голод и лишения притупили в них все человеческое. В Ширчине они видели теперь не родного сына, а дарового батрака. Вся их любовь, на какую они были способны, сосредоточилась на старшем сыне, которого они баловали и оберегали, отказывая себе в самом необходимом.

Прошел год с тех пор, как Ширчин возвратился домой. Его дэл износился, гутулы совсем развалились, и он подвязывал их веревками, на которых была тысяча узелков. Как-то он просил брата дать ему новые гутулы, но тот ответил, что летом очень полезно ходить босиком. А когда Ширчин во второй раз обратился с той же просьбой, брат рассердился:

— Ты заелся, лентяй. Работаешь меньше, чем у дзанги, а еще чего-то требуешь!

Ширчин затаил обиду на брата, он горько раскаивался, что ушел от дзанги, где он был всегда сыт, одет и обут. Он уже решил бросить овец и убежать к дзанги, но не знал, где искать его кочевье. Идти же батрачить еще куда-то не хотелось. Так он и тянул лямку. Посоветоваться бы с с хорошим человеком! А с кем посоветуешься, если до ближнего аила и на коне не доскачешь…

Отец его словно не замечал. Он никогда не интересовался, дома Ширчин или нет, сыт или голоден, только и знал, что перебирал свои четки да шептал молитвы. И Ширчин тоже не заговаривал с отцом.

Матери тоже нельзя было довериться. Она совсем помешалась от скупости. Считала каждый кусочек мяса, каждую щепотку сухого творога. Нет, с ней лучше вообще не говорить, иначе потом упреков не оберешься, начнет жалить, как потревоженная оса, спасения не найдешь.