Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

Она смотрит мне в лицо. Я ничего не отвечаю.

– Ох, Джеймс, не смотри на меня так! Ты должен был знать, что я скажу. Я должна чего-то добиться. Мне это очень важно. Я хочу этого. Тебе помогла компания богачей. А ты помог мне. Я говорила – я никогда не забуду, что ты научил меня читать.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание.

– Продолжай писать мне. Я обожаю твои письма.

Я снова начинаю плакать. Она трясет меня так, что у меня стучат зубы.

– Джеймс, брось примерять на себя старые сказки. Ты хочешь жить в такой, где сын хозяев дома влюбляется в служанку и делает из нее честную женщину. Она сносно играет свою роль в гостиной, однако поначалу семейство ее не принимает, зато потом она завоевывает все сердца своим благочестием, постепенно превращая нашего повесу в набожного прихожанина.

– Я не повеса, – говорю я возмущенно.

– И не набожный прихожанин. Джеймс, послушай. Мне не нужно твоих денег и твоей жизни. Мне нужна моя жизнь. Чтоб я могла распорядиться ею как захочу.

Поднимается ветер, на ее лицо ложатся первые вечерние тени. Я не могу пожаловаться, что не получил исчерпывающий ответ.

Я вваливаюсь в лондонский дом затемно, после десяти. Майская ночь холодна, а я куда-то задевал перчатки. Я ловлю свое отражение в большом зеркале – вид мой жалок: бледное испачканное лицо, красный сюртук в травяных пятнах.

Руперт взлетает мне навстречу по лестнице из погреба.

– Хорошие новости, сэр. Я выследил Алису Джонс. Она в Гринвиче с труппой Ричардсона. Играет в «Падении Трои» на пасхальной ярмарке.

Я стою и смотрю на него с отчаяньем. Руперт ожидал другой реакции. Я вижу по его бегающему взгляду, что он надеется отправиться в погоню за неуловимой миссис Джонс.

– Так что, сэр? Мне ехать в Гринвич с утра?

– Нет, Руперт. В этом нет необходимости. Принеси мне лучше горячей воды.

Я медленно взбираюсь по ступенькам, а Руперт остается в холле с открытым ртом, несомненно взбешенный моей неблагодарностью.

В последнюю неделю мая состояние старого художника ухудшилось. Он отказывается есть, и мы с миссис Харрис с трудом заставляем его проглотить немного куриного бульона. Он ужасающе худ, его руки почти прозрачны, костлявы и хрупки, как зимние ветки. Я приказываю отнести его в более прохладную и тихую комнату позади гостиной на первом этаже, откуда ближе до кухни. Я сплю на походной кровати возле его ложа. Он не замечает отсутствия картин, поскольку уже не приходит в сознание. Мэри-Энн вглядывается в непроницаемое, молчаливое лицо. Он больше не бранит ее, потому что не понимает, кто она такая.

– Может, нужно снова послать за священником? Его уже соборовали, но это было полтора месяца назад.

Мэри-Энн невозмутима.

– О да. Франциско говорит, чем чаще соборовать, тем лучше.

Я с печалью смотрю на Барри. Он верил в этот благовонный фарс. Он считал, что это таинство.

Мэри-Энн шепчет:

– Бывает последнее соборование, предпоследнее соборование, самое последнее соборование…

Я обнимаю мать, и чувствую, как ее стройное тело подрагивает от мрачного смеха. Она снова стала паписткой из любви к своему солдату. Она ходит в церковь с Франциско три раза в неделю, рыжеватые кудри скрыты под тонкой черной мантильей из кружев. Она ни во что не верит. Я восхищаюсь ее отвагой.

– Тогда пойди и позови священника, Мэри-Энн. Мы должны сделать это для Барри и Франциско, даже если не верим сами.

Но позже, после ухода священника, когда неожиданно жаркий вечер растворяется в прохладной тени, дыхание Барри становится трудным, неровным. Я дремлю подле него. Миссис Харрис ушла домой, в доме тихо. Я запечатал двери, так что шум города доносится лишь издали. Я опустил все ставни. Смерть ждет на пороге, чувствуя мои приготовления. Мы уже готовы ее принять. Не было никакого кризиса, никакой резкой перемены в этом желтеющем, утопающем лице. Нос заострился, стал похож на клюв, прежняя округлость щек давно ушла в прошлое. Но я сразу же улавливаю внезапный новый звук в его легких. Дыхание как будто выходит из самых глубин иссохшего тела, словно последнее кипение гнева и страстей, доносящееся все с большими перерывами. Каждый вздох дается ему с усилием, грудь вздымается тяжело, шумно. Мне не нужно доставать деревянный стетоскоп. Я знаю, что это начало конца.

Я осторожно беру его руку. Наблюдаю. Жду.

Вдруг до меня доносится приглушенный смех, я безошибочно различаю звук шагов наверху. Мэри-Энн давно ушла, и я сижу тихо, пытаясь понять: неужели мне почудилось, что над моей головой кто-то бродит. Кто еще явился сюда наблюдать за медленным, отмеренным умиранием Барри?

И опять приглушенный смех, и голос, говорящий «тш», тихий разговор где-то наверху. Моя первая мысль проста. Сейчас белый день, но это не остановит шайку хулиганов, живущих на этой улице и привыкших непрестанно третировать Барри. Старый хрыч умирает, а может, уже умер. Они пришли посмотреть, чем можно поживиться на руинах. Я вынимаю из кобуры пистолет и крадусь по лестнице.

В мастерской по меньшей мере два человека. Дверь приоткрыта. Они даже не пытаются прятаться. Я вижу пустую постель Барри, со сложенным грязным матрасом из конского волоса, как будто все уже кончено. Под кроватью груда пыльных тряпок и перевернутый ночной горшок. На другом конце комнаты, у холста со сдернутым покрывалом, изучая каждую линию и деталь «Пандоры» с восторженным вниманием, стоит мистер Бенджамин Роберт Хейдон, а под руку с ним, разодетая в кружева, перчатки, шляпку с вуалью, как записная модница, в платье, должно быть взятом напрокат, – неотразимая миссис Алиса Джонс.

Ни один из взломщиков не заметил моего присутствия. Я испытываю мгновенное искушение разделаться с обоими здесь и сейчас. Алиса обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как я прячу в карман пистолет. Она слегка вскрикнула. Я обращаюсь только и исключительно к мистеру Хейдону:

– Сэр, я прошу вас немедленно покинуть этот дом.

– Святые небеса! Доктор Барри. Мы понятия не имели, что здесь кто-то есть. Дом выглядел пустым. Все ставни закрыты.

– Сэр, есть здесь кто-нибудь или нет, вы не имели никакого права входить в дом. И я требую, чтобы вы немедленно удалились, или я буду вынужден выдворить вас собственноручно.

Алиса в испуге тянет его за рукав. Она избегает моего взгляда. Хейдон имеет наглость кинуть последний, полный сожаления взгляд на «Пандору», но Алиса тянет его к двери. Она стоит с открытым ртом, ее обнаженный двойник безразлично сияет с холста красочной плотью.

– Миссис Джонс остается здесь, – заявляю я.

Хейдон пытается возражать.

– Боюсь, что это невозможно, – начинает он.

Я делаю к нему всего лишь шаг. Он торопливо обходит меня и спешит вниз по лестнице. По шуму, который он производит, совершенно ясно, что Хейдон уверен: умирающего художника уже нет в доме.