Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Я, уже с трудом сдерживая слезы, начала подробный отчет о происшествии.

— Может, тут какие-то скрытые причины?! Секретные распоряжения? Учти, Татьяна, может онине по своей воле… — постарался сгладить напряжение, размеренным тоном заговорил Анатолий Васильевич.

— Да ладно, Толя! Не виляй! Не хочется нашим дамам-руководителям стареть, вот они и придираются к девчонкам. Особенно к таким… хорошеньким, — спокойно и весело дал оценку происшедшему Хмелик. — Толя! Не забывай: ты уже не наш газетный начальник и не обязан спасать честь мундира, который они же и загваздали.

Сашино веселое замечание разрядило тяжелую обстановку и придало мне сил дожить до утра не в миноре.

То, что я нынче, с высоты прожитых лет собираю по крупицам и анализирую события, относящиеся к истории публикации обращения К. И. Чуковского к детям, — не странно. Но удивительно то, что и в отдалившееся время начала шестидесятых маленькая заметка вызвала целую бучу.

…Назавтра Корней Иванович встретил меня уже около своего дома. Он вышел мне навстречу! Едва поприветствовав, настоятельно попросил (можно сказать, приказал) рассказать все, не упуская никакой мелочи:

— Это очень важно! А как у вас с памятью?

В ответ я практически дословно повторила все то, что было на празднике в кунцевском детском садике. Пока я рассказывала, Корней Иванович улыбался все шире, убеждаясь, что моим воспоминаниям можно доверять. И продолжил:

— Значит, было замечено, что я обращаюсь ко всем детям, не деля их по политическому признаку? Это отлично! Я говорю с каждым ребенком, не разводя их ни по каким группам. Газетные начальники подметили правильно. Личная ответственность — великая сила, за спины окружающих не спрячешься. Нет недосягаемых задач, если ты готов работать, работать и работать. (Тут нам обоим стало смешно, так как Корней Иванович невольно, чуть отредактировав, вставил часто цитируемый в то время призыв В. И. Ленина.) Конечно, начать хорошо бы с того, чтобы учиться, учиться и учиться. Но при этом не забывать о веселье, смехе, юморе.

Мне тоже захотелось вставить реплику:

— Словом, «любит ли этот застенчивый юноша внучку своей маленькой дочери»?

— Вот именно! Расставьте-ка все определения и зависимости! А теперь то же самое, но в PAST PERFECT TENSE! И проспрягайте! Поможет в изучении языка, — и добавил после небольшой паузы: — В нашем с вами случае требуется употребить уже FUTURE PERFECT TENSE (будущее совершенного вида). Я никогда более не буду печататься в газете «Пионерская правда».

Мне не захотелось заступаться за «родную» газету, ибо все родственные чувства еще вчера испарились. И хотя, случались мне в будущей газетной работе и счастливые моменты, и журналистские удачи, но через три года, увольняясь из «Пионерки», я позволила себе удовольствие «хлопнуть дверью» и высказать все, начиная именно с истории публикации обращения Корнея Ивановича. Демарш не прошел бесследно — ведь вся детская и юношеская печать была под общим командным пунктом — ЦК ВЛКСМ — вот и получила я в ответ безработицу в течение года. Жалею об откровенности? Отнюдь.

Вернемся к нашему основному рассказу. Корней Иванович почему-то стал очень подробно, можно сказать, «по косточкам» разбирать моменты нашего редакционного диалога (а точнее бы сказать: препирательства) о стыдно, не стыдно, кому, по какой причине… Он даже предложил присесть, заботливо очистив ближайшую скамью от снега. И все уточнял и уточнял каждый нюанс:

— Так они поняли, что вы не согласны с ними? Так они поняли, что вы критикуете их?

И вдруг — именно вдруг — заговорил. Заговорил страстно, в то время я бы сказала «не по годам страстно». Теперь у меня иные оценки возраста.

— А вы знаете, Татьяна Алексеевна, что вам выдались минуты счастья? Потому что назвать в лицо негодяя негодяем — это счастье. Меня в 1928 году подобное счастье обошло стороной, когда заместитель наркома просвещения РСФСР написала: «Такая болтовня — неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником — веселыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него. Я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо»… Я не имел даже права ответить, защититься! Мой оппонент был человек, который, смею утверждать, только экспериментировал над детьми, над образованием, над детской психикой. Чего стоит внедрение наркоматом просвещения метода бригадного обучения! Но она (человек этот) была всесильна, писала не просто свое мнение, а приговоры. Подвластные ей деятели даже термин придумали «чуковщина». Тогда один писатель посоветовал мне отречься от прежних сказок, «а не то». Это «не то» могло быть в буквальном смысле слова ужасающим, и для меня, и для всей моей семьи. И я отрекся… Опубликовал покаянное письмо в «Литературной газете», клянусь, мол, изменить направление своего пагубного творчества, написать сборник стихов «Веселая колхозия». Слава Богу! Господь уберег от этого осквернения! Хоть в этом нахожу успокоение.

Корней Иванович глянул на меня и будто опомнился: и губы, собиравшиеся в жесткий прямоугольник, растянулись в привычной улыбке, и нависавший над «прямоугольником» большой нос стал меньше:

— Что-то непонятно? Требует объяснений?

Я закивала: «Да! Да!» И догадываясь, но остерегаясь этого просветления, робко спросила:

— Она — кто?

— Она? Надежда Константиновна Крупская, — четко, буквально по складам прозвучал ответ.

Для меня сообщение было, как удар грома. Чуковский понял мое состояние и предложил не обсуждать далее эту тему до тех пор, пока мне не станет известна подлинная картина, без иносказаний, сглаживания, редактирования и купюр.

Мне не хотелось уходить с этой заснеженной скамейки, не хотелось прерывать нашего разговора. И текли воспоминания Чуковского… Те годы, как вспоминал он, были вообще тяжелы, и каждый год добавлял обид, неприятностей и горя: 1928 год — разгромное мнение Н. К. Крупской, 1929-й — позорное, предательское отречение от собственных творений, 1930-й — болезнь любимой дочери Мурочки, 1931-й — смерть этой девочки.

Сказки перестали писаться: веселье не звучало в душе, хорошо еще, что сказки издавались, приносили гонорары, что печатались переводы. Было на что жить. Душу спасло новое увлечение — изучение детской психики. Корней Иванович записывал свои наблюдения, изучал словесное творчество детей, и в 1933 году опубликовал их в книге «От двух до пяти». Еще поддерживало дух народное признание: перед войной в нескольких городах появились фонтаны — скульптурные композиции по мотивам детских книг Великого Сказочника. Значит, любовь к его сказкам жила!

— Но создается впечатление, что ониспециально подбирают время, чтобы побольнее ударить, — сказал Чуковский, и вновь потекли воспоминания. Как извещение о гибели зятя Матвея Бронштейна пришло в первые дни войны («а расстрелян он был в тридцать восьмом; распространенное изуверство: скрывать дни гибели, чтобы семья в траурный день не могла предаться горю! А может, даже веселилась!»). Вспоминал, что очередная сказка, этот вымученный опус «Одолеем Бармалея», сочиненный в 1943 году, подвергся разносу в «Правде». Сказку громили за то, что это вредная стряпня, автор, мол, сбивает детей с пути истинного, с пути правильного понимания советской действительности, может нанести урон задачам воспитания советских детей в духе социалистического патриотизма («В духе патриотизма»! И это мне! Сказать мне! Отцу! Только что получившему похоронку о гибели на фронте младшего сына! Нашего Борички! Отцу, второй сын которого на фронте ежедневно, ежечасно подвергался смертельной опасности»…).