Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Наговорившись, мы пошли к дому Чуковского. Перед дачей Корней Иванович остановился и еще раз проговорил:

— Надеюсь, понятно, что мое решение не печататься в газете не имеет никакой связи… с вашими приездами в Переделкино? Если, безусловно, вы сами не против этих посещений.

Мне пора уже было в обратный путь. Но Корнею Ивановичу хотелось поставить жирную точку в конце истории с публикацией:

— Скорее всего, ониполучили указание из ЦК партии, ведь Ленинскую премию мне нынче не присвоили. Вот мы с вами посмеемся, еслина следующий год я ее получу. Порадуемся, когдаполучу.

(Забегая вперед, скажу, Корней Иванович Чуковский стал лауреатом Ленинской премии в следующем, 1962 году. Столь высоко была оценена монография «Мастерство Некрасова» — труд всей его жизни. И мы весело обсуждали прежнее предсказание и победное его свершение. «Кстати, для полноты картины, чтобы не гадать, знайте: в ЦК партии в прошлом году обратились Елена Стасова и ряд старых коммунистов с требованием не осквернять имени Ленина моими гнусными размышлениями и выводами о Некрасове. Так-то. Но в этом году, как видите „осквернили“», — говорил Корней Иванович. После получения сообщения о присуждении Ленинских премий главный редактор газеты «Пионерская правда», вызвав меня, мягко предложила съездить к тов. Чуковскому, чтобы попросить материал «на любую» тему. Но клятву Сказочник не нарушил. Материал не дал.)

А пока я совершенно замерзла. И Корней Иванович скомандовал пойти на дачу.

— Нам крепкого горячего чая! — сказал он, входя в дом. И дымящиеся кружки возникли на столе в столовой. Чтобы прийти в себя, мне пришлось выпить целых три. И только тогда я засобиралась обратно домой.

— А если я вас в ближайшее время позову? Вы придете?

— Конечно. Буду рада!

— Это фигура речи?

— Нет! Фигура искренности.

Приглашение последовало через несколько дней. Корнея Ивановича интересовало многое: что и когда я заканчивала, давно ли замужем, чем занимается муж, сколько лет дочери… Причем его вопросы столь мастерски были вплетены в его же повествование, что я не сразу оценила, что по существу заполняю анкету в «отделе кадров»: лет — 27, закончила филфак МГУ, замужем — 7 лет, Маше — 5, а муж — художник.

Начался период, когда я приезжала к Чуковскому довольно часто. По его инициативе. Никогда не звонила сама. Однажды Корней Иванович обратил внимание на это обстоятельство…

— А я уж было хотел вам сделать предложение!

— И какое же? (Игра в омонимы, синонимы, антонимы нам очень нравилась и велась с энтузиазмом. Поэтому я подчеркнула своим тоном возможность второго толкования.)

— Не пожелали бы вы, Татьяна Алексеевна, сменить работу и пойти ко мне литературным секретарем?

— Я не могу! — и тут же почувствовала ответную волну резкого неудовольствия. Поэтому продолжала. — Дело не в нежелании. Я не могу!

В его следующем вопросе послышался негодующий упрек:

— Это по какой такой причине?

— Я дала клятву!

— И как же она звучала: никогда не становиться помощником, литературным секретарем тов. Чуковского?!

— Я писала диплом у Андрея Донатовича Синявского, — поспешила я с объяснением. — Пятерка, похвалы, отличные отзывы. Но я-то чувствовала, что руководитель не удовлетворен моей работой. У него были очень высокие литературные планки, которые он неизменно поднимал для тех, с кем писал, работал. И я поклялась ему, что никогда не буду заниматься литературоведением. Ни в каком виде. Никогда!

Корней Иванович молчал. Я видела, что он колеблется.

— Думаете сдержать данное слово?

— Конечно!

И у него вырвалось:

— За это вы мне нравитесь еще больше! Кто-то называет сие явление юношеским максимализмом, а я думаю, что точнее сказать — человеческой честностью и требовательностью к себе.

(Клятву, данную Синявскому, я не нарушила. Так что Андрей Донатович принес ощутимую пользу литературоведению. И дважды: по числу его дипломников. Он чутко наставлял в работе первую свою дипломницу Аллу Марченко, помог ей превратиться в замечательного писателя, критика, ведущего специалиста по творчеству Лермонтова, Ахматовой, Есенина. И избавил литературоведение от очередного компиляторщика, то есть меня. И, слава Богу! Именно Синявский, можно так сказать, направил меня в журналистику. Я удовлетворена моим путем. Особенно в той части, где пришлось сражаться за справедливость. Не всегда выигрывала в борьбе. Но на бой шла. Чем горжусь.)

Следующий звонок от Корнея Ивановича последовал скоро, буквально дня через три-четыре. Я даже могла предположить, с какой целью он меня вызывает. Потому что как-то зашел ко мне Яша Шахновский, с загадочным видом произнес:

— Ну, Татьяна, и зацепила же ты старикана! Позвонил, заказал фотографии нашего детсадовского утренника. Удивил: я же ему тогда еще целую пачку напечатал. Потом понял: снимки быстро расходятся, раздаривает человек почитателям. Но одну захотел, чтобы на ней ты была одна. Денег отвалил — по полной.

— Яша! Умоляю, не распространяйся ты у нас на эту тему. Умоляю! Ты же знаешь наших дам! И вовсе он не старикан!

— Значит и ты, Тань, того… Молчу-молчу-молчу…

Поэтому, когда я приехала к Корнею Ивановичу и он протянул мне конверт из плотной бумаги, я знала, что там найду. Я отогнула клапан и вынула фотографию. Что ж, Яша Шахновский постарался: запечатленная сценка в детском саду передавала безудержное веселье и детей, и Великого Сказочника. Я задвинула лист, а Корней Иванович негромко произнес:

— Главное — на обороте…

Я перевернула фотографию и прочитала: «Милой моей Татьяне Алексеевне в залог любви. К. Чуковский». Если бы я не сидела, мне трудно было бы справиться с волнением… А тут… На своем колене я почувствовала большую, сильную, мужскую руку, от нее исходило какое-то невероятное, будто светящееся тепло… А у меня не находилось сил перевести все в шутку или еще как-либо запротестовать…

Мое окаменение длилось недолго: через мгновение я стала собираться: «Темнеет… Мне пора идти». Увидела, что Чуковскому хочется что-то спросить, но, видно, на него тоже нашло некое оцепенение. Тогда я задала вопрос, хотя бы для того, чтобы нарушить тишину:

— Я вас обидела? Простите.

— Не обижаться научил меня Леонид Андреев, — едва Чуковский заговорил, я совершенно успокоилась: все в норме. Отвечать не односложно, а притчами, новеллами, сопоставлениями — было привычно для Корнея Ивановича. — Это относится ко времени, когда я был критиком, а не детским писателем. И в одной из статей я сильно раскритиковал Леонида Андреева. Посчитал, что уже имею право, вполне вырос, «оперился». Тогда мне пришлось не по вкусу, что Андреев весьма часто меняет маски творческого человека: то он писатель, то художник, то моряк, то фотограф. Но воображая себя писателем, Андреев тем не менее удалился от жизни, запершись в своем огромном финском доме, и вместо работы за письменным столом день и ночь бегает по этому замку… Много чего темного я написал о Леониде Николаевиче… А вскоре так совпало, что, придя в Публичную библиотеку, я увидел там Андреева. Я закончил работу и заметил, что он тоже направляется к дверям. Я постарался задержаться, но и он не спешил. Наконец, тянуть время дальше было некуда, и получилось так, что мы столкнулись на выходе. Леонид Николаевич своим «герцогским» жестом (недаром Репин прозвал его «герцогом Лоренцо») распахнул передо мной дверь, хоть был старше меня и по возрасту, и по статусу в литературе. Я, как Чичиков, замешкавшись на выходе, попытался принести свои извинения за резкость статьи. А Леонид Николаевич красноречивым мановением руки остановил меня: «Не тревожьтесь, Корней Иванович, я даже забыл, что вы были резки. А вы были резки? Знаю, что советовали из лучших побуждений. А теперь и мой совет: «Никогда не обижайтесь! Не копите отмщение в ответ на обиду. Это, кроме всего прочего, смертельно опасно: возвернется ударом судьбы»… Так что, Татьяна Алексеевна, обиду на вас не таю… Сожалею горько, но светло. А на звонки будете отвечать?