Олег Слободчиков - Заморская Русь

Оставляя тела и стрелы, осаждавшие кинулись врассыпную. Из одиночки, стреляя на ходу, вырвались два десятка осажденных. Бросив живыми заложников, пробились к берегу, захватили большую алеутскую байдару, изрубили все остальные и вышли в море.

Пока алеуты искали пригодные для плавания лодки, осажденные скрылись из вида. Они ушли к Амлее и Атхе, где зимовали две партии промышленных и главный передовщик. Но высаживаться не пришлось. «Святой Владимир» стоял с поваленной мачтой, с изрубленными бортами. Берег был усеян телами.

Беглецы пошли к Адаку, где, по слухам, промышлял, мудро и справедливо правил людьми Андриян Толстых с казаками Васютиным и Лазаревым. Но артель Толстых уже покинула остров. На берегу лежали тела промышленных партии Силы Шавырина, а голова старого казака была насажена на кол и шевелила бородой на ветру. Промышленные пару раз выстрелили холостыми зарядами — с берега никто не отозвался.

Лишь в марте два десятка полуживых стрелков добрались до стана передовщика Ивана Коровина. Здесь от измождения умер Григорий Шавырин.

Удивляя всех живучестью, из неудачливого экипажа «Святого Капитона» выбрались двенадцать стрелков, О судне под началом штурманского ученика Медведева не было известий. Деньги, вложенные Никифором Трапезниковым в три партии разом, — пропали.

Осенью 1761 года шитик «Святая Троица» под началом Ивана Коровина с остатками трех экипажей на борту пытался вернуться на Камчатку, но бурей был разбит возле Атхи, где сводная артель вынуждена была зазимовать с большой предосторожностью. На другой год к острову подошел бот «Петр и Павел», снаряженный иркутским купцом Уледниковым. На нем было шестьдесят восемь промышленных под началом морехода Ивана Максимовича Соловьева. Прибывшие помогли сводной коровинской артели отремонтировать шитик и пошли к Умнаку, потом к Уналашке.

Алеуты на глаза не показывались, ждали, когда промышленные разойдутся по партиям. А те, зная о заговоре, были наготове и строили укрепления.

Вскоре, собрав до пятисот воинов, дикие напали. Промышленные залпами уложили до сотни нападавших, сожгли лодки и балаганы, соединившись с коровинскими стрелками, пошли вглубь острова, преследуя немирных алеутов.

Те заперлись в большой бараборе с крепкими стенами, метали стрелы через бойницы. Промышленные стали стрелять по ним. Осажденные вынуждены были заделать бойницы и запереться. Тогда стрелки Соловьева подложили под стены кишки с порохом и взорвали укрепление. С тех пор не было на островах кровопролития ни с той, ни с другой стороны.

Была ночь. С берега доносились русские песни и алеутский напев «келекеле»! На палубе сидели два старика, помнившие лихие времена Ваньки Соловья. Чупров поднялся:

— И здесь болит, и здесь, — покряхтел, растирая поясницу. — Помереть бы, что ли…

— Поживи! — неуверенно посоветовал Бочаров.

— Устал, — прошамкал старик.

— Не мудрено, — скрипучим, трезвым голосом отозвался капитан. — Мне уже все надоело. А поживи-ка с твое?!

Чупров уже перекинул ногу через борт на штормтрап, но обернулся:

— Я вот сижу один и все думаю… Чудно! Кто дальше Камчатки в море хаживал, никому путней доли не досталось: перемерли хуже собак, перестрелялись, перерезались…

Сысой хотел было встрять в стариковский разговор, возразить: а мой дед, Окулов? А откуда разбрелись по Сибири все Слободчиковы? Но старику, с обычной едкой насмешкой, ответил Бочаров:

— А кто от моря бежал, всю жизнь тоской мучились и сохли!

Старик уселся за весла, Сысой вспомнил про траву в мешках и по узким трапам поволок в трюм, представляя, как обрадуются угощению коровы и бык.

Прошла гульная ночь. Помывшись в горячих источниках, промышленные и работные стали разгружать транспорт для Уналашкинской фактории. Иные, с припухшими лицами, еще собирались кучками, хрипло смеялись, вспоминая вчерашнее веселье. К вечеру задул попутный ветер. После сборов и поисков разбежавшихся каторжников «Финикс» вышел из залива и поднял паруса.

Бочаров с посиневшим носом стоял на штурвале и ворчал в седую бороду:

— Испортили алеутов! Не те уже, что ранее… Бывало, глянешь на еду — накормят, похотливо посмотришь на бабенку — она тебя и пожалеет. Все переменилось… Скоро папистов перещеголяют: платить нечем — проходи мимо.

А нашим покойникам каково? Лежи и думай: неужто за одни барыши кровь лил, мерз, голодал?

При упоминании о покойниках Васька, проведший ночь на острове, передернул плечами:

— Ничо себе, обрусели?! В барабору спустился — а там, под потолком, мертвый младенец в пузыре, в углу сидит зашитый в кишки покойник. Да страшный… До сих пор, глаза закрою, свят- свят!..

Седая борода капитана затряслась:

— Мещане, те еще ничего. Пашенные новобранцы шарахаются от всякого пустяка… Это у островных в обычае: если любят покойного, кишки ему выпустят и держат в доме, пока можно терпеть вонь. А коли младенец умирает, так баба его не выбрасывает до тех пор, пока другой не родится.

— Ничо себе! — Брезгливо и зябко поежился Васька. — С покойником в доме жить!?

— Эх-эх! Увидеть бы тебя, казар, лет через пять?! — Лицо Бочарова вдруг резко нахмурилось, глаза скрылись за смежившимися веками, он кашлянул в кулак, хмыкнул и пробурчал: — Лучше бы не видеть.

В кают-компании переговаривались монахи: нравы Уналашки потрясли их. Они знали, куда следуют, готовили себя к жизни среди грешников: полвека без церкви не могли облагородить русских поселенцев, но встретить явное и откровенное блудилище не ожидали. Ладно бы — дикие, шептались между собой, ладно промышленные тайком погрешал, а то на обеде у акционера Компании Ларионова вышел казус.

Управляющий накрыл столы в казенном доме. Прислуживала необезображенная алеутка в гризетовом платье, какие полвека назад в России носили бабушки нынешних дворянок. Архимандрит читал молитву, благословляя стол. Ларионов наложил на себя крест, склонился в глубоком, поясном поклоне. Алеутка, проходя мимо с подносом, в одной руке, другой мимоходом погладила его, будто удостоверялась, на месте ли мужское стыдное место. У седобородого Иоасафа от удивления глаза полезли на лоб, на «Отче наш…» сбился.

Ларионов потом клялся и божился, что это простая алеутская каюрка, которой Компания платит за работу. Девка темная: откуда ей знать, чего у русских людей можно, чего нельзя. Если что и сделала не так, то по невежеству, а он, управляющий, к тому привык… Заговорил, задобрил миссию Емельян Григорьевич. Монахи повеселели, может быть, поверили. Но обед получился натянутым.

Вот и Уналашка скрылась за кормой. На «Финиксе» началась обычная корабельная жизнь. Скотина хрумкала уналашкинское сено, на камбузе варилась свеженина, пресной воды давали вволю, монахи исповедовали и причащали, драили палубу, готовили еду и ухаживали за больными, пассажиры ссорились от безделья. Бочаров, трезвый и суровый, стоял у штурвала, ветер трепал седую бороду, задирая к северу. Значит, шли в бакштаг — это уже Сысой понимал.