Олег Слободчиков - Заморская Русь

И тут матросы вывели на сходни быка. Шумно втянув в себя воздух с запахом земли и трав, он громко взревел, изогнул хвост коромыслом и так скакнул на причал, что потрясенные его видом работные алеуты и кадьяки с ужасом бросились врассыпную. Вид рогатого зверя поразил их больше, чем «Белый царь». Трубно взревывая, следом за быком спустились коровы и бросились к редкой траве, желтевшей среди камней. Увидев, что «косяки» не боятся рогатых зверей, а те ни на кого не бросаются и только с жадностью щиплют траву, алеуты и кадьяки осторожно вернулись на причал и обступили молившихся людей.

После молебна управляющий вызвался проводить миссию осмотреть крепость, склады и казенный магазин.

— Сначала в храм! — тихо, но настойчиво заявил седобородый архимандрит.

— Так не построили еще! — Развел руками Баранов. — Всего две недели как казарму драньем накрыли. В Крестовой бухте есть часовенка, срубленная Шелиховым, а здесь пока нет!

— Ничего, — с пониманием кивнул ему архимандрит. — Будет храм. Ведите в домную церковь!

— Так нет ее… Пока! — Больше прежнего смутился управляющий.

— Наслышаны, Александр Андреевич, что вы здесь пятый годок. Как же до сих пор без церкви?

Чуткий Баранов был так растроган встречей, что не заметил ноток раздражения в голосе архимандрита.

— Истинно говорите — четыре года как один день, — закивал. — Все работаем, все строим… Нынче приходил бостонский корабль. Так не поверили, что при нашем малолюдье можно было выстроить Павловскую крепость. Все допытывались, не было ли помощи со стороны. Двужильный у нас народ, батюшка. А храм к весне построим. Как только вернутся люди с промыслов — так и начнем. Честно сказать, не ждали вас в этом году… А вот и мой дворец, — указал на полуземлянку, крытую дерном. — При первой возможности прошу освятить. Пригласил бы, да не разместимся все. Проходите в казарму. Скоро банька будет готова, попаритесь, отдохнете и к столу…

Слова сыпались из обычно немногословного управляющего артелью, как горох из куля, давно он не чувствовал себя таким счастливым.

Казарма был пуста, печь, сложенная из камней, обмазанных глиной, дышала теплом. В сенях стоял часовой с ружьем, увидев монахов, разинул рот, скинул шапку и рухнул на колени. Обласканный миссионерами, смущенно встал, кинулся в угол, снял черную икону, стал протирать рукавом потемневший лик.

— Занимайте часть, какая вам нравится, — Баранов махнул рукой вдоль длинного ряда нар. — Будет необходимость, отгородим комнату.

Монахи, помолившись, отдохнули и стали собираться в баню. Первым отправился Ювеналий. Со всех сторон ему кивали и кланялись, предлагали веники: березовые, еловые, травяные. Из поварской избы с распахнутыми настежь окнами неслись аппетитные запахи. Шипела сковорода, слышалась беззлобная ругань, пересыпаемая тарабарщиной местного языка. Ювеналий, проходя мимо, обернулся на голоса. Из двери с ведром в руке выскочила потная кадьякская девка с костью, торчащей из носа. Тело ее было так испещрено узором татуировок, что монах не сразу понял, что на ней нет даже набедренной повязки. Он отметил про себя, что ведро не пусто, шагнул, было, дальше и вдруг остановился с круглыми от удивления глазами и раскрытым ртом в пышной бороде. Баранов вытянулся на цыпочках, стараясь закрыть другую девку, но едва достал головой до плеча Ювеналия.

— Приварки из кадьячек, — пролепетал растерянно, стараясь не привлекать внимание остальных, слегка отставших миссионеров. А за спиной махал рукой дружкам, чтобы убрали с глаз девок. Те, удивленно поозиравшись, ничего особенного не приметили, поняли, что им самим надо скрыться.

— Дома ходить в одежде не приучены, — чуть не всхлипывая, пробормотал Баранов. — На кухне жарко…

Иеромонах, грозно кашлянув, с осуждением качнул кудлатой головой и, склонив ее, молча зашагал к бане. Она дыхнула на него жаром из приоткрывшейся двери, из-за нее выскочил полусогнутый русский промышленный с пунцовым лицом, по которому струями тек пот. В руках его был ушат с тлевшими и дымившими углями.

— Готова, батюшка! — приветливо кивнул монаху. — Плеснешь на каменку три ковшика с открытой дверью, чтобы угар выгнать и парься на здоровье.

Другой бородач, умиленно улыбаясь, протягивал березовый веник.

— У меня есть! — Ювеналий указал взглядом на веник, зажатый подмышкой.

— Мой лучше! Только посмотри каков? — Похлопал им по раскрытой ладони.

Веник и правда был хорош. Улыбнувшись, монах с благодарностью принял и его. Согнувшись в низкой двери, он вошел в тесный предбанник, стал раздеваться…

Влажные и краснолицые, чувствуя чистоту тела после корабельных неудобств, миссионеры вошли в казарму. Там было многолюдно. Посередине, в проходе между нар, стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, уставленный плошками с пирогами, икрой, печеными и вареными чаячьими яйцами, с китовым жиром, ягодой, грибами с тарелку величиной и без единой червоточины, рыбой: соленой, вяленой, вареной, печеной, жареной.

Прислуживали за трапезой приварки из кадьякских девок. По приказу управляющего они были затянуты в русские платья и обуты. Несуразно косолапя, гулко шлепали башмаками девки выглядели нелепей подкованных коров и остервенело чесались, запуская свободные руки то за спину, то под подол. Как чинно ни вкушала миссия, как спокойно ни ел архимандрит, вдруг подавился и закашлял, натужно выпучивая глаза на дверь казармы. Из нее с парящим блюдом на подносе, шаловливо виляя бедрами, вышла кадьячка.

Чтобы блюдо не жгло рук, она прихватила его полами юбки, задрав оную до самого пупка. Меж татуированных ляжек чернело стыдное место, бессовестно надвигаясь на миссионеров.

Едва закончился ужин, Баранов откланялся, ссылаясь на то, что духовным надо отдохнуть. Многим промышленным не хотелось уходить, но караульные выпроводили их из казармы, оставив миссионеров одних.

— Все могу понять, одного не вразумит Господь грешному мне, — охая, стал жаловаться братьям белобородый Иоасаф. — Народ темный, нравы скотские, но почему наши не только не смущаются, даже не смеются, глядя на бесстыдство диких?

Была нередкая в этих местах для этого времени года тихая октябрьская ночь без ветра и дождя. Светились высокие звезды. Луна на ущербе сияла, как фонарь Кулибина. Но с полночи небо затянулось облаками, погасли последние светлячки звезд, пропала луна: зашла ли за облако, спряталась ли?! Запахло сыростью и снегом.

Монахи поднялись рано, стали готовиться к литургии на антиминсе.

Казарма наполнялась русскими промышленными и дикими работными людьми, любопытными до всяких зрелищ. Лица их были расписаны сажей и краской. Алеуты начали раскуривать трубки, на них зашикали, с голов кадьяков снимали плетеные из корей шляпы. Вдруг иеродьякон Нектарий прошептал на ухо иеромонаху Ювеналию: